Журавли и цапли . Повести и рассказы
Шрифт:
— Дед!.. Эй, дед!..
Я не успел обернуться на кличку.
— Ась? — скрипуче черным зевом отозвалась яма под печью.
Я, вздрогнув, отступил и машинально сжал автомат.
— Ась? — еще раз скрипнула печь, и из ее нижнего зева, там, где прячут ухваты, вылезло диковинное существо — волосатое, черное как ночь. Отряхнулось, развеяв по снегу тучу сажи, вперило в меня белки глаз и пошло навстречу, растопырив руки. Но я уже разгадал его нехитрый маневр и не позволил заключить
— А ну! А ну!.. Кто такой?
Идущий остановился в недоумении.
— Ай не признал? — проскрипел он.
Как не признать? Признал, наконец. По голосу. Но — бр!.. — что за манера у этого деда Кудрявцева лобызаться с каждым встречным-поперечным. Никого, бывало, не пропустит, прежде чем трижды не расцелует. Тот, кто знал эту манеру дедову, завидев его, непременно переходил на другую сторону деревенской улицы и уж оттуда, содрав картуз, почтительно здоровался с дедом. А тут еще сажа эта… Нет уж, лучше я издали.
— Дед Кудрявцев? — спросил я.
— Быдто ён, — ощерился в улыбке дед, порываясь перейти в наступление. — А ты, никак, Семен?
Вон оно что! Дед Кудрявцев, оказывается, меня не за того принял. За отца. Я на него как гвоздь на гвоздь похож. А сейчас, с бородой, вылитый родитель.
— Алексей, — поправил я деда.
— Ляксей! — ахнул дед, возобновляя движение. — Семенов сын! — Но я не дал ему приблизиться. Подошел первым и, пожав руку, пресек дедову страсть к лобызанию.
Сколько же мы не виделись? Полгода войне — полгода и не виделись. Ушел я из села в июне на запад, на виду у всех, а вернулся, сейчас вот, с востока, в декабре, и тайком от всех. Хотя кого, собственно, было таиться? Ни людей в селе, ни самого села, одна печь… И, между прочим, моя печь, нашей фамилии, а не дедовой, чего же он тут, дед Кудрявцев, возле моей печи суетится?
Именно это и пожелал я узнать у деда Кудрявцева.
Услышав, о чем спрашиваю, дед Кудрявцев как-то сразу посерьезнел и с расстановкой ответил:
— Чего делаю? При ней вот и состою. При печи этой, значится.
Я усмехнулся, а кто-то из смешливых слушавших нас разведчиков откровенно хохотнул: дед, состоящий при печи, умора!..
— Это как же, при печи? — спросил я.
— Натурально, — сказал дед и усмехнулся в бороду. Нагнулся, выхватил из ямы ухват. Пырнул его в печь и выволок пузатый чугун. В чугуне аппетитно булькало. В нос ударил запах борща. Мои разведчики заулыбались, повытаскивали из-за голенищ ложки и потянулись к чугуну…
Хлебали и нахваливали: «Деликатес». Уж не думалось ли им, что они здесь жданные гости? Нежданные. За это я мог поручиться. Ни деду Кудрявцеву, никому другому, кроме меня, не был известен маршрут
На этот вопрос, скорбно вздохнув, дед Кудрявцев ответил так.
— Для всякого проходящего, — сказал он.
— Да какие же тут проходящие? — удивился я.
— Всякие, — уклончиво отвечал дед. — То, было, наших немец гнал, то, буде, наши немца потурят. Ну, который ихний и отобьется от войска… Не помирать жа, накормлю…
Ложки, как дятлы, долбившие чугун, сразу прекратили стук.
«Что? Чего? Чего?» — Глаза — серая лютость — впились в деда Кудрявцева. Руки, приученные мстить, потянулись к автоматам…
— Значит, так… Значит, гутен таг, господин фашист, и хлеб-соль в зубы, так, что ли, чертов дед?
Дед Кудрявцев струсил, выдала жалкая улыбка, но не сдался:
— Не всяк немец фашист.
Всяк не всяк, где нам в ту пору было разбираться. Немец висел над Москвой, как саранча, — сядет и все дотла сожрет. Нет, для нас в то время «немец» и «враг» были слова одного значения. Увидел немца — отомсти, за смерть — смертью, за пепел — пеплом. Всякое действие вызывает противодействие. А фашистское «действие» — вон оно, мозолит глаз мертвой плешью на месте живого села, тычет в него горбиками могил русских баб и мужиков, погубленных захватчиками. Как же он смеет, дед Кудрявцев, дед-простак, после всего этого жалеть недостойных жалости и думать (пусть только думать, одно это уже преступно!) о том, чтобы кормить и обогревать фашистов, пусть и бегущих на запад?
— Как же ты смеешь?.. — спросил я, жалея деда.
— Смею, — упрямо ответил дед, — потому как лежачего не бьют.
— Да где ты видишь «лежачего»? — огрызнулся я, все еще жалея ослепленного жалостью деда. — Немец на Москву прет…
— Кой на Москву, — уклончиво согласился дед Кудрявцев, — а кой и обратно.
Я просто взбесился:
— Врешь ты все, дед. Как это обратно? Куда обратно?
— Покедова к мене, — сказал дед, растягивая слова.
Я смотрел на него, как на сумасшедшего, и в толк не мог взять, о чем это он, о чем? И вдруг меня осенило. «По щучьему велению, по моему хотению, ловись «язык» большой, ловись маленький…»
— Пленный?! — заорал я.
Дед Кудрявцев бодро кивнул головой, порылся за пазухой и извлек на свет клочок бумаги. На клочке вперемежку латинскими и русскими буквами было написано: «Xotetь бiть рussiшь плен. Гiтлер капuт».
— Где он? — Я был как в лихорадке.
Дед Кудрявцев усмехнулся и постучал лапотком по снегу.