Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

Юницкая Марина

ДиН дебют

Надежда Шибанова

Путь через пески

Кнопки, которые вечно гнутся, Острые плечи чужих дверей… Можно свихнуться, совсем свихнуться Или поплакать — и стать добрей. И, расточая улыбки Будды, Искренне верить, что всё решит Этот булыжник, который будто Где-то в груди у меня зашит.

* * *

Бродят ветки по стёклам, не зная того, Что уснуть помешали кому-то. Бродит яблочный сок, на душе у него, У бродяги, — тревога и смута. Я его понимаю, я тоже брожу Вслед за тенью, но как-то не в ногу… Нет, я зла не держу. И добра не держу. Не держите меня, ради бога…

* * *

Листья опали. Сучки и плесень — Странно — но тоже в лесу прекрасны. Вид увяданья весьма полезен: Лес, из зелёного ставший разным, Перегорая

и выцветая, Тратит последнее, что осталось, На человека, что здесь мечтает Так же достойно встретить старость.

* * *

Поиск и ожидание одинаково приравняв к нулю, Ноль нацепить на шею, как амулет свободы, И бродить себе, напевая, что фраза «Я Вас люблю…» До смешного банальна, ни на день не выходя из моды. А на самом деле пустить всё на самотёк, Стать в судьбе своей посторонним, Попросту не мешая Приходить тому, чего, хоть убей, не мог Найти и вымолить, действуя и решая.

* * *

За столько лет скитаний даже манна Теряет привкус чуда. Едоки Её обильно сдабривают солью, Песком и бранью, если больше нечем Внести разнообразие. Тюки У всех уже показывают днище. И каждый Божий день всё та же пища, И каждый день вставать зачем-то рано И двигаться куда-то вопреки, Наперекор всему, мириться с болью, Но как иначе ощутить, что вечен Сорокалетний путь через пески?..

* * *

Любой возможный в этом свете свет Я клином на тебе свожу, подобно Двоякой линзе, у которой нет Иных забот. Ей просто и удобно Брать разное и так сводить в одно, Как пригибать к земле побег до лета. Открытое по случаю окно — Длина ладони — две строки куплета — Ковбойка — обожжённое плечо — Комаринская пляска на болоте, — Вы в фокусе, который горячо, Ах, слишком горячо коснулся плоти.

ДиН стихи

Владимир Алейников

С волшебными часами заодно

Из Галактиона Табидзе

I

В час, когда эти строки я посвящаю ночи, Ветер в окно влетает, сказки полей бормочет. То-то с себя окрестность лунный покров не снимет! Ветер сирень целует — кто их сейчас разнимет? В небе — колонны дали с их голубиным цветом. Столько в нём чувств высоких, сколько в посланье этом. Призрачный свет пространства так различим воочью, Полон щедрот, как сердце, полное этой ночью. С давней поры я в сердце тайну ношу глубоко, Ветер её не тронет и не увидит око. Что же друзья узнают? Сердце печаль изранит. Что же в его глубинах вечно сохранным станет? Дум его не похитит миг блаженный и властный, Тайны украсть не смогут ласки женщины страстной. Нет, ни стон средь дремоты, даже ни кубок винный, Не отберут у сердца тёмный покой глубинный. Только лишь ночь, бессонна, ночь, за окном белея, Тайну мою открыла — что мне поделать с нею? Знает моё сиротство, гонит мученья прочь. Двое лишь нас на свете: я — и святая ночь!

* * *

II

Без любви Даже солнце не властвует над небосклоном, Ветер кроток — и лес не шелохнётся телом зелёным, Чтобы вспыхнула радость в крови… Без любви не бывает Ни земной красоты, Ни бессмертья, — любовь нам его открывает, В нём её оживают черты. Но насколько иная Последняя наша любовь! — Как осенний цветок, что, сквозь солнце ростком возникая, Краше первых весенних цветов! Бурь сердечных не кличет она И бесцельных страстей, Юный пыл позабыв и безумный напев у окна, Как давнишних гостей… Нет, возросшая в поле И к холоду осени вхожа, На весенних питомцев тем боле Она непохожа… Не зефир — ураган роковой Овевает её бытиё, Вместо страсти былой Бессловесная ласка объемлет её, — И тогда увядает Последняя наша любовь, Вся — и нежность, и скорбь; нас навеки она покидает, — Так безрадостно знать: не вернётся прекрасная вновь. И бессмертья грядущего там, в нарастающей мгле, Как его ни зови, — И бессмертья не будет на этой земле Без любви.

* * *

III

Вчерашней ночью ветер прилетал — И долго я не мог заснуть, к несчастью. Пристанища тогда я не искал, Но не было приюта у ненастья. То всхлипывал за дверью гость ночной, То

сторожем под окнами шатался. Он прошлое раскрыл передо мной — И в горести я сразу разрыдался. И я, как он, в безвестности бродил — И столько я ночей своих прославил, И сладостные мысли погубил, Утехи и мечтания оставил… Вчерашней ночью ветер прилетал — И в час, когда настало пробужденье, Был воздух пуст — и ясный свет упал На землю без намёка на движенье. Я вышел в сад. На тропке, в тишине, Листва уже лежала золотая — И долго, долго брёл я, как во сне, В минувшие лета перелетая.

* * *

IV

Одинокий, по улице брёл он, Следом — ветер и дождь, словно братья. Божества в этот миг не обрёл он, Не узрел, как ни жаждал, Распятья. Жар неслыханный в теле почуя, Шапку снял он. Чело так пылало! Дождь сгущался, сознанье врачуя, И прохладная мгла обнимала. Были здания частью пропажи, Местность мнилась туманною тенью. Лишь сменялись, шурша, экипажи, Как пейзажи в цветном сновиденье. Как, откуда?.. Он вздрогнул впервые, На мосту неизведанном стоя. Где же тяжесть? Узнают другие — Он познал равновесье покоя.

* * *

V

Никогда ещё в мире этом не рождалась спокойней луна! И, в молчанье высот одета, лира вечера, так стройна, Дуновением тени кличет, их вплетая в недра древес… В этой кротости, в этой неге я ещё не помнил небес! Расцвела луна, как мимоза, тонкой нитью свет протяжён, И, укрыты её свеченьем, словно лёгкий, воздушный сон, Мне видны Кура и Метехи, истомившие белизной… Никогда луна не рождалась глаз нежней в глубине ночной! Здесь, где царственным сном страдальца призрак старца гордого спит, Здесь, где вновь над кладбищем скорбным запах роз с ромашками слит, Ниспадает к земле прекрасной горних звёзд бесконечный свет… Здесь бродил и Бараташвили: одиночества горше — нет… Пусть и я умру в своих песнях — лебедь грустный светлых озёр, Только б вымолвить мне, что ночи жив в душе изначальный взор, Как у сна вырастают крылья от небес до небес иных, И раскрыла синь сновидений паруса мечтаний моих; Как щемящая близость смерти изменяет звучанье грёз Человека — лебедя в мире всех гармоний земных и роз; Как я чую, что в море этом для души — умиранья нет, Что дорога грядущей смерти — лишь дорожный пурпурный цвет; Что на ней золотая сказка — драгоценная дерзость певцов, Что не помню я тише ночи — видно, смысл её весь таков; Что, ушедшие, рядом с вами я встречаю песнею смерть, Потому что певец и царь я — да и как, умирая, не петь! — Что за веком вам моя лира будет с песнею отдана… Никогда ещё в мире этом не рождалась спокойней луна!

* * *

VI

Да, ты венчалась в ночь эту, Мери! В ночь эту очи твои умирали. Не было горше для неба потери — С грустью осенней сравнится едва ли. Вспыхнув, сиянье рвалось мне навстречу, Пламя, дрожа, разгоралось сильнее. Был отрешённей, чем все эти свечи, Призрачный лик твой, сквозь тайну бледнея. Куполом дивным храм был увенчан, Розы сводили с ума, опьяняя, Но ожиданьем измученных женщин Не исцеляла молитва ночная. Клятву былую твою вспоминаю… Мери, и днесь я не верю — и дале… Знаю — мученье со мной, но не знаю: Ты ли венчалась? Тебя ль отпевали? Камни перстней среди скал затерялись, Ветра зрачками в рыдании стали… Жалость — настигла, с сиротством — спознались, Празднества днём этим мы не искали. Хоть бы шаги меня дальше от храма Прочь увели! — Я не видел — куда же? Улицей ветер захлопывал рамы, Дождь непрерывно твердил о пропаже. В бурку плотнее закутаться надо, Мысли отринуть — как сон, что не сбылся… Что это? — Дом её? — Нет с нею сладу! — И, обессилев, к стене прислонился. Скорби ни скрыть, ни постичь не умея, Долго стоял я — и, встав надо мною, Лишь тополей очертанья, темнея, Звучной своей шелестели листвою. Ветвь тополиная тихо шептала, Только — о чём же? — Ах, Мери! — кто знает! Видишь — судьба не меня ожидала, С ветром порошей она исчезает. И озаренье меня поразило: Так исчезает? Молю я — кого же? Может, мечта свои крылья раскрыла, Крылья орла, воспарившего всё же? В небо зачем же с улыбкой глядел я, Луч твой ловил, ниспадающий свыше? И отчего же «Могильщика» пел я? Кто «Я и ночь» мою понял и слышал? Капли дождя в круговерти мятежной Ранили сердце обидой высокой. И зарыдал я — король безутешный, Всеми покинутый Лир одинокий.