Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.
Шрифт:
Пусть не Дима, другой, полегче, но ведь тоже груз нести. Скольких она знала, рады бы от чего-то в себе избавиться, а оно — в крови, в генах. Тут уже и борьба должна быть с собой до крови, без саможаления.
Тоже где-то вычитала, что если человек избавится от греха, то снимет его со всех предыдущих и последующих поколений. Будучи врачом, понимала про последующие — не передаст в генах, а на предыдущих спотыкалась. Разве только на мистическом уровне — что-то вроде того, раз у тебя нет, значит, не передалось, значит, и там, раньше, очистилось. Было сладко от этой мысли, но и страшно.
Да и различение греха в нас не развито. Взял чужой листок бумаги — не грех, а вот миллион украл — грех. А суть одна — взял тебе не принадлежащее. Суть одна — и суд один.
Она и о себе знала. С работы много чего домой носила, так, кто ж у нас не носил. Все — несуны. И сейчас ещё носят, хотя уже, вроде, рынок, и хозяева — не государство, строже глядят. А всё равно умудряется народ. Это уже в крови, дети родителями научены.
Для неё это уже давнее, сейчас носить нечего и неоткуда. Но вот на огороде веточка с чужого сада в твой заглядывает, то сливы, то яблока не такого, как у тебя. Почему рука сама тянется, почему то, чужое, слаще кажется? Что за грех в крови? И страсть в тебе такая просыпается: и оглянешься, и сорвёшь, и съешь с азартом, словно тайное и недозволенное куда как лучше явного и дозволенного.
Был у неё раньше огород далеко за городом. Вольная воля. Началось садоводство, да не состоялось, то ли начальство не то досталось, то ли перестройка помешала, вернее — дефолт. Всё и рухнуло. Но несколько лет ходила она по четыре километра пешком от тракта, всласть по утренней росе, а вечером на закат за уходящим солнцем. Отвоёвывала у целины по лопатке, сегодня, да завтра, да послезавтра. Там грядочка, да там грядочка в траве целинной. Благодать. И небо над головой, и Иртыш под боком. Берег обрывный. Близко вода, а не натаскаешься, вниз да вверх. А рядом сосед, никогда ею не виденный, начал было дом строить, колодец вырыл, по фундаменту видно, что внутри дома колодец. Основательные планы были у соседа. Видно, зимовать собирался, чтобы вода не замерзала. Да так всё и бросил. Правда, не совсем. Тоже грядки появлялись.
Ох, как колодец этот манил Наталью Николаевну. Рядом, и не прыгать с ведром, а всё пить просит. Всё-таки не удержалась, набрала чужой воды, оправдывая себя тем, что вся вода Божья. А чего ж тогда тайком, оглядываясь, как бы хозяева неожиданно не появились, да не застали? Нет, если бы встретила, повинилась бы, да разрешения спросила, колодец-то, знала она, любит, чтобы воду из него брали, иначе зачахнет. И не нравилось ей в себе не то, что воду брала, а то, что делала это со сладкой радостью добычи.
Потом другой сосед перегной завёз. А она как раз огурцы сеет. А ей только завтра завезут. Грядку сегодня надо делать. Взяла несколько вёдер взаймы, но ведь всё равно без спроса, значит, как украла. Конечно, вернула, даже пару вёдер лишних, боясь, что для себя набивала плотнее, чем для них. От себя-то руки не так ловко орудуют, как к себе.
А воду в колодец не вернёшь. Дело давнее, давно раскаянное, но она знает, как трудно себя от греха уберечь.
17. Колодец
…Все
Она снова приблизилась к стене, и стена стала прозрачной, исчезла, только упругая волна отделяла женщину от огромного пространства, наполненного молящимися. Их было тут бесконечное множество: кто-то молился стоя, другие на коленях, третьи читали толстые книги, сидя в удобных креслах, некоторые неистово тряслись и кланялись, а прямо перед нею молодые люди в ярких одеждах танцевали, речитативом выкрикивая слова молитвы.
— Наконец-то, — облегчённо вздохнула женщина, устав от вида несчастных, утонувших в страстях.
Она вгляделась в лица молящихся: несомненно, вне зависимости от формы молитвы, в них было нечто общее. И вдруг она поняла, что лица этих людей похожи на лица людей в других залах — страстью, наслаждением и одержимостью, написанными на них. И ещё на них тоже была печать зависимости, обречённости, проглядывающая сквозь экстаз. И так же, как в других залах, эти люди не видели друг друга и ничего вокруг себя.
Свет был ярче в центре, а по углам как бы угасал, сгущался, и она с содроганием увидела там, в этом полумраке, других людей, тянущих руки к свету, к молящимся. Там лежали, сидели, ползали немощные, увечные, искалеченные. Они беззвучно вопили, взывая о помощи. Но никто не видел и не слышал их.
Молящиеся, то кланяясь, то вставая, незаметно смещались к центру, приближаясь друг к другу. Руки их были заняты чётками, молитвенниками, иконами, книгами. На книгах читались названия: Тора, Библия, Коран. И вот настал момент, когда двигаться стало некуда, они упёрлись один в другого, по-прежнему не видя ни рядом стоящих, ни стенающих по углам.
— Это рай?! — ужаснулась женщина, ища ответа у Присутствующего.
— Это только человеческие понятия, — она скорее поняла, чем услышала ответ.
И тут некая догадка осенила её — все получили то, что больше всего любили, то блаженство, которое стяжали сами для себя в течение жизни.
— Но это немилосердно! — она пожалела всех, увиденных ею. — Разве ничего нельзя сделать?.
И опять ответ сам возник в её голове:
— Они не могут принять иного пути, иной радости, они не готовы, не умеют.
18. Братья — враги
Лучше иметь корку хлеба, но с миром в душе.
Между Васькой и Ванькой — семь лет разницы. Родившиеся за эти семь лет ребятишки, мальчик и девочка, умерли во младенчестве от поноса, что в деревнях прежде часто бывало.
А Ванюшка выжил, и у семилетнего Василия появился младший брат. В тридцатом во время коллективизации погибли отец и старший брат, и Василий стал старшим мужиком в доме, двенадцатилетним хозяином и работником. Чудом выжили в голодные годы. Мать Таисия да шестнадцатилетняя сестра Ульяна с помощью Василия вытянули, вынесли жизнь на своих плечах не без надрыва.