Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.

Донская Елена

Человек культуры — прежде всего писатель и теоретик, социальный мыслитель и общественный деятель, автор своего видения мира, а лишь потом и в связи с этим — читатель.

Человек тусни читает, чтобы читать, а потом в тусовке цитировать прочитанное, культовое, и чтобы презирать тех, кто до сих пор не читал Бродского или Мандельштама.

Чтение для Человека культуры — это диалог с Другим, который обязательно заканчивается новым произведением читателя — «Моим Пушкиным» Цветаевой, например.

Чтение Человека тусни — священнодействие, потребительское приобщение к опыту великих, инициация — посвящение в интеллектуальную тусовку.

Человек культуры демократичен. Он любит общаться со всеми людьми, в каждом видя неповторимый голос и потенциального автора. Часто после общения с Человеком культуры его собеседники

начинают писать стихи, рисовать, ставить спектакли.

Человек тусни аристократичен. Он делит мир на своих — из своей стаи — и чужих. К стае он причисляет не только её вожака, но и кумиров стаи — артистов, писателей, модных философов, с которыми тусовочная стая мечтает познакомиться.

Человек культуры бережно относится к произведениям других и к своим произведениям.

Человек тусни считает, что творить могут только культовые фигуры. Тусовщик презирает произведения членов своей стаи, называет их графоманскими. Тусовщик убивает автора и в самом себе, боится в себе автора, стыдится его. Тусовщику ничего не стоит уничтожить и чужое произведение, и своё.

Человек культуры относится к спорту, прежде всего, как к преодолению себя, игре, свободному общению с природой.

Человек тусни играет в футбол или ходит в горы, прежде всего, чтобы потусоваться, решить, кто свой, а кто чужой, сплотить стаю, подтвердить права хозяина-вожака, самоутвердиться за счёт других, развить в себе ницшеанский комплекс сверхчеловека, который может всё и умеет повелевать людьми.

Человек культуры ценит в любви — любовь, верность и красоту.

Человек тусни в любви видит, прежде всего, грубую чувственность и власть (с помощью чувственности) над людьми. Любовные отношения человека тусни всегда только повод для разыгрывания ситуаций борьбы за власть между мужчиной и женщиной.

Человек культуры относительно равнодушен к одежде.

Человек тусни делает из одежды культ. Чувственная, влияющая на людей и дающая власть над противоположным полом форма, в которую облачается мужская и женская телесность — единственное, что волнует тусовщика. То, что за формой скрывается пустота, — так в этом и суть тусовки.

Надя Делаланд

Между створками книги

Этот свист и щелчки, эта дрожь и шипенье, двоясь, обрастая высокими тонами в деке, — стихают, замолкают стихи и, молчащие в столбик, стоят, затаив до читающего речевое дыханье. Мир распахнут и ждёт; на страницах его, что в кино, шевелящиеся муравьи переносят значенья, опускается ночь, наши тени уходят стеной, растянувшись улыбчиво и неестественно через. Но оно продолжается, шоу твоё (покажи), даже если здесь вымерли зрители, и тараканы из голов их ушли и продолжили личную жизнь за границею жизни земной, приземлённой (покажешь?) Этот свист и щелчки, это дрожь и шипенье, и спесь пережившего опыт кромешного света и выси — это там не берут, это нужно, наверное, здесь, между створками книги, хранящей осенние листья. цицерон цезарь гораций катулл вергилий золотая латынь просыпающаяся светом сквозь прорехи времени сказанные другими в нестерпимой яви доступной одной лишь смерти от паденья римской империи до паденья с высоты олимпийских круч — на лопатки в скудный огород петрушки где я озираюсь где я забывая тем самым уже навсегда откуда но кольнёт

знакомо номер четыре семь шесть в лобовом стекле автобуса как в музее крутанётся улица и остановит сердце а глаза людей окажутся колизеем Господствует сентябрь. На головах златятся кроны трепетно и влажно, министр дворник с древностью бумажной в совке идёт, и стелется трава… (Вчерась он был дровами на траве, отсюда уст переворотный смайлик и тремор длани. Общая помятость передаёт торжественный привет морщинистой сиюсекундной луже). А это я из дому выхожу, иду, иду, нет, всё-таки брожу по кружеву (а, между тем, снаружи всем кажется, что я иду себе на службу, может, просто раньше вышла…), а на ковре печальным счастьем вышит прошедших дней остановимый бег. Облик осени сквозит в ветках неба и в рогатом настороженном монстре, про который, говоря, что — троллейбус, понимают, что живой (одна морда чего стоит…). На дорогах разбросан хаотически хронический шелест, осень шепчется, шуршится белёсо, озирается, свернув себе шею. Осень, что это? Очнись, полюбуйся: у акации рожок пахнет сладко, он раздавлен пешеходом обутым, он оставлен миром в мокром осадке, неразборчиво помешан с листвою, и удар его пронзительно точен. Так охотятся на смерть из двустволки, обрывают речь серебряной точкой. Господи, отведи — беду, стрелу. Стрелочку — переведи, чтобы секунды, сбившись на миг один, снова построились в череду, мяту, ромашку, липу, душистый хмель в чайнике маленьком, вечером, перед — сном… Господи, воля Твоя… только — будь со мной, не оставляй меня, как наступит — смерть. в это пламя сквозящее мимо пространств заплывает зрачок и не видит другое голос хора церковного жаром костра опаляет всё нёбо сведённое горло расписного собора, а пламя летит — с фитилька в бесконечное странствие духа и становится звуком вон там на пути к тишине Его пламени ставшему слухом Роюсь в словарях, наслаждаясь прелью желтоватых листов в мелкой сыпи ятей. Ничего не поделаешь: гены предков. Книжный червь, точилище знаний, яблок, от которых многие же печали… Погружаюсь в буквы, что в черноземье, это ход наружу, он — нескончаем, потому что жить в словаре — блаженство. Покрываюсь росписью и, запретно табуретку томом увысив Даля, превращаюсь в книгу и в самый крепкий сон, мороз, маразм на лету впадаю.