Журнал День и ночь
Шрифт:
И ещё один важный банальный базис этого текста: со смертью физической не исчезает метафизика порождённого лидером творчества. Жизнь дела переживает своего первооткрывателя, если в деле этом последовательно живут другие. Именно так случилось, как мне кажется, с журналом «День и Ночь» — самым трудным и самым многолюдным детищем писателя. Он, вопреки обстоятельствам и потребительским модам, выдумал и технологически построил мир высоких человеческих принципов — плоть тиража и круга друзей, в котором действительно можно жить. Но это — последняя вершина, до которой много было шагов и лет.
Пожалуй, не стоит изобретать нечто оригинальное в своих оглядках и воспоминаниях. Они должны быть удобны. Буду придерживаться простого стиля: хронологии и осмысляющих комментариев к тем или иным упомянутым событиям и эпизодам.
Воочию мы познакомились с Романом Солнцевым ещё в 1969-м году, в Казани, куда они с женой приехали ненадолго погостить. Жена, Галина Николаевна Романова, и есть та «ниточка», через которую я случайно, собственно, познакомился с Солнцевым поближе. Конечно, я и до этого момента слышал
Во время своих зимних студенческих каникул, в 1970-м году, я, девятнадцатилетний оболтус, оказался в Красноярске. Хотелось богатырствовать в алкоголе и сотрясать воздух. В общем-то, не возбранялось. Но в двухкомнатной квартирке Романа и Галины, с проходными помещениями и тихой атмосферой, «богатырский» настрой как-то сам по себе увядал. Здесь работал самый бессловесный из учителей — возможность сравнивать собственный образ жизни с тем, в котором оказался. Несомненно, образ жизни Солнцева «поглотил» моё юношеское трепыхание, как Солнечная система залётную комету. От внимания и тепла самовлюблённая «комета» изрядно подтаяла и распустила лишь свой «хвост» — слова, слова, слова. Которыми молодой (и тоже пишущий) человек защищался от невыгодности сравнений: Солнцев не пил и не курил, почти всегда был учтив и спокоен, когда он вызывал такси по телефону, то диспетчер узнавала его по голосу, он был лишён якающего тщеславия и никогда не размахивал, как мечом, остриём своего самолюбия. Соучастливо слушал и слышал людей. Слушал, как работал! Буквально — вмещал в себя всё, с чем соприкасался. Он только что получил свой первый, действительно большой гонорар, за публикацию солидного романа, в нескольких номерах «Нового мира» — это было знаковое, статусное признание в главном литературном журнале Советского Союза. Непьющий Солнцев щедро и очень как-то светло, карнавально «пропивал» с друзьями и коллегами свалившееся денежное изобилие. Почти машину, если перевести в вещественный эквивалент. В эту-то бурлящую струю я и угодил тогда. Вот кое-какие эпизоды (которые я рассказываю исключительно как штрихи к портрету Романа). Однажды утром со страшного похмелья в двухкомнатную квартиру пришёл друг Солнцева, поэт: «Дай что-нибудь!» Дома из спиртного была только бутылка «Наполеона», коньяка стоимостью в месячную зарплату, который Солнцев привёз из Москвы для какого-нибудь особенного торжества. Не дрогнув, хозяин сбил сургучную печать с диковинной бутылки, вытянул тугую пробку и налил в стакан. Утренний гость с дрожащими руками замешкался и зачем-то спросил: «Сколько стоит такая?» Хозяин ответил. Пить гость не стал. Повернулся, ушёл, обиженный. И смешно, и ярко: хорошо видно каждого изнутри.
Другой эпизод. Несколько лет жил отдельно от жены — поступил на Высшие литературные курсы в Москве. Каждый день присылал телеграммы с очень обыденным, совершенно «домашним» содержанием. Например: «Зубы чищу зпт носки стираю тчк». Шутил, нарочито «приземлялся» — сокращал, как мог, расстояние между двумя любящими сердцами.
Дом наполняла библиотека. Очень многие книги имели дарственные надписи. Мне запомнилось прижизненное издание Игоря Северянина, лёгонькая книжица 1918-го года рождения, на обложке которой был изображён гордый автор. И подпись: «Король поэтовъ. Избранные поэзы для сценального чтения». — Эту книгу мне подарил Константин Симонов из своей личной коллекции, — пояснил у стеллажа Роман Солнцев и пристально посмотрел. Понял, или не понял гость? Это
В семидесятых компьютеров ещё не было. В доме стояла видавшая виды старенькая печатающая машинка «Москва». Тук! Тук-тук-тук! Голова думает, пальцы барабанят по клавишам. Треск и стук, как в забое.
— Что ты читаешь?
Я назвал. Даже приврал для солидности. Думал, похвалят за вкус и усердие.
— Не то, не то!
Хрущёвская «оттепель» в идеологии и в литературе заканчивалась. Уже опять сажали за анекдоты и антисоветчину. С непокорными талантами система яростно воевала, травила и давила непокорных грубостью, потому что не могла противопоставить ничего их здравому смыслу и непобедимой гражданственности. Слово, идеи, чистота и пример личной жизни в такой обстановке приобретали колоссальную силу. Но и навлекали на себя немало.
— Сволочи! Посадили редактора «Байкала» за то, что он напечатал изумительную вещь — «Улитку на склоне». Не читал у Стругацких? Держи, читай, только из дома журнал никуда не уноси. А у Мандельштама что-нибудь читал? Это великий человек! У меня есть только фотокопии стихотворений. Разберёшь, вот тебе увеличительное стекло…
Я по обыкновению спал на раскладушке. Ложились поздно. На ночь глядя, вся компания ухохатывалась, читая вслух только что вышедшую книжку «Винни Пух и все-все-все». В одну из ночей Роман вообще не лёг — стучал и стучал на машинке. Постучит — задумается. Опять постучит. От этого стука я и проснулся часа в три утра; он всё ещё сидел за работой — сквозь неплотно прикрытую дверь из соседней комнаты наискось падал клинышек жёлтого света. Тук. Тук-тук. Утром меня ждал сюрприз.
— Держи. Обязательно прочитай это всё. И в той последовательности, в какой я напечатал. В руках у меня оказался длинный список того, что следовало читать в обязательном порядке. Под первым номером значилась странная для советского времени книга — Библия. Список этот я храню до сих пор. Кое-что из «обязательного по-Солнцеву» перечитываю. Первый раз прочитаешь — одно впечатление, а двадцать лет пройдёт, вернёшься к умной книжке — впечатление другое: вроде как в первый раз ты сам текст читал, а во второй — он тебя… Я-то думал, зачем он список этот целую ночь сочиняет? Оказалось, он, как демиург, атмосферу над голой моей суетой «надышивал», зёрна ронял. Так сегодня кажется, по крайней мере. В любом случае, спасибо.
— А это — тебе. На память.
Книга стихов Романа Солнцева называлась «Малиновая рубаха». Деликатные, талантливые строки, без апломба и эпатажа. Высшая математика чувств. Изящные формулы образов. То ли учебник вкуса и стиля, то ли задачник для поспешных самолюбцев из мира тщеславия. Ах, Солнцев! Одинаковый и на бумаге, и в мыслях, и в жизни. Такая цельность. Поэтому он совершенно свободно и наивно мог переходить из мира в мир, не очень отличая идеальное от реального.
По Солнцеву получалось, что идеальное — это и есть единственная наша высшая реальность. Причём даже в повседневности. Не святой, конечно. Чего уж! Ведь и сомневался он. И отступал. И руки опускались. Но миссии своей не изменял. Продолжал вырабатывать, как завод, главное условие некой высокой реальности, её главную невидимую «твердь» — идеалы.
Он до конца был практикующим идеалистом.
Запомнился молодой Дивногорск. Плотина, ещё не совсем достроенная, уже стояла, уже упёрлась бетонными своими боками в скалы, а возмущённый Енисей, познавший небывалое падение с высоты, дымил и парил на морозе у её основания. Поднимались (благодаря тесному знакомству с начальством объекта) на самый верх. Солнцев вдохновенно рассказывал о том, что сотворил с природой технический гений человека. Восхищался гением и жалел природу.
Его знали всюду. И в театральных кругах, и в редакциях, и в ресторане. Так было и в 1970-ом, и в 1973-ем, когда я прикатил, тоже зимой, на недельку. Было очень холодно, дул, как в аэротрубе, ветер, снег не покрывал даже траву. Но мы всё равно ходили на лыжах. На стареньких, обшарпанных деревянных лыжах с чёрными ботинками на железных креплениях. С гор не гоняли. Просто шлёпали по припорошённому грунту. Дышали. Многие люди при встрече радушно здоровались с «уважаемой личностью». Думаю, таким образом, сказывались его писательские выступления перед публикой, в коих он участвовал много и охотно.
Роман Солнцев очень многим помогал. Это — свойство его открытой души. Потребность. Помогал деньгами, словом, авторитетом. Собственно, этим и отличается внутренне богатый человек от бедного. Бедный просит за себя, богатый — за другого. Бедный тянет к себе, богатый отдаёт от себя. И так далее. Иногда Солнцев отчаянно ворчал, видя, как даже самая искренняя помощь может плодить чужую зависть и прилепившихся паразитов. Он, вероятно, очень страдал от этой «изнанки» своей неохраняемой доброты.
Его книги выходили, пьесы ставились в лучших театрах страны, началось сотрудничество с кинематографом и телевидением. Дома, сидя у телевизора, я невольно узнавал, с кого именно написана героиня… Ответственность и смелость — писать «по живому». Участвовать в чём-то частном и уметь видеть в нём общее. Сверхделикатность на земле и сверхбесстрашие в мире идей и принципов. Языком искусства и простой сердечностью он пытался снять с затёртых понятий кавычки-клеймо. Чтобы не кисло-саркастически произносили люди «страна-а-а», а гордо — Страна! Чтобы не «хорошо бы…», а — Хорошо! Сгущающийся идеологический маразм вокруг и ожесточение во имя феодальных выгод делали его литературное донкихотство ещё более одиноким, но таким нужным примером!