Журнал День и ночь

Автор неизвестен

С Романом Солнцевым повидаться больше не удалось, хотя оба мы надеялись не раз ещё встретиться и обняться в Москве, куда он время от времени наведывался. Однако я регулярно получал от него журнал «ДиН», и, конечно, книги, выходившие в Красноярске. Последними были солидный том прозы Романа «Дважды по одному следу» и великолепно изданный двухтомник стихов «Избранное».

Не знаю, успел ли он получить мой слабый отдарок за всё, свою последнюю книгу, изданную в Казани, — «Помню. Слышу. Люблю.» — книгу, посланную ему незадолго до трагической операции.

И вдруг — электронное сообщение:

«Я сам болен, 6 февраля у меня вырезали… о чём и говорить всегда жутковато, учусь с тем, что осталось, двигаться… питаться… Не знаю, вытяну ли. 68 лет.

Ладно. Алла бирса, как говорят татары. Обнимаю. Твой Рома.

9 марта. Прости, что не поздравил твоих женщин. большей частью пока лежу, отсыпаюсь.»

Последними в нашей переписке навсегда остались его два слова в ответ на моё электронное письмо с пожеланием выздоровления. Они напоминают трудный вздох: «Спасибо, милый…». А через неделю его не стало. Навсегда. Неотвратимо и горько. Он ушёл, закончив свой нелёгкий земной путь, в котором было всё — и надежды, и свершения, и любовь, и промахи, и успехи. Ушёл, оставив нам свои книги, — главное, ради чего живут поэты и писатели. В них — его мысли и образы, его душа… То, что в нас, хочется верить, — бессмертно! И мы не

шепчем: «Прощай, дружище!». Уместней тихое и горестное: «До скорой Встречи!».

Веруем в своё призванье

Поэт, живущий где-то в Уругвае, со мной связался через Интернет, хоть я его, естественно, не знаю, да и компьютера у нас в деревне нет. А он мне пишет: «Дерево квебрахо шумит листвой вечнозелёной поутру. И как в России — вдалеке собака о чём-то лает — слов не разберу…» Я другу отвечаю: «Незнакомец! Собаку просто надо накормить. Хуан Диего Педро де-ла-Гомес советовал ворону подстрелить в подобном случае. Хотя бы. Но однако, Россию все мы любим одинако.» На это отвечает нам поэт, живой, хотя ему — две сотни лет: «Я вас любил. Любовь ещё быть может… Но пусть она вас больше не тревожит».

Нас кормит жизнь,

а не искусство…

Павел Мелехин

Кого-то кормит ловкость рук, кого-то — знания и званья. Мы — веруем в своё призванье, в свою науку из наук. И что нас кормит — неизвестно. Улыбка? Вера в торжество, в победу Слова? Если честно — не знаю… Серым — вещество не зря назвали в черепушке… Но — Александр Сергеич Пушкин нам показал пример. И мы — живём! И не приемлем Тьмы. И помним выдох-стон немецкого поэта в момент его ухода: «Больше света!» Я слышу — говорят они со мной — леса несозданных ещё стихотворений, зовут грядущей хвоей и листвой, живой, шумящею для новых поколений. Мне не войти под сводчатую сень, тропинок будущих не разгадать затею, но я приветствую тебя, мой новый день, и постараюсь сделать — что успею…

Роману Солнцеву

Только в мире поэзии — можно жить и дышать. По-над градами-весями свой полёт продолжать. Ослеплённо и горестно быть счастливым, что есть служба чести и совести, сердца зрячего весть. Что под звёздами-лунами чист, студён, как родник, жив родной, непридуманный звучный русский язык! В нём — случайно, напрасно ли? — с самой древней поры — если девушки — красные, если парни — добры… А земля обещальная — нам дарует покой тихой песней прощальною, неподдельной тоской. Над родимыми гнёздами — уходя, воспарим в небо тёмное, звёздное к праотцам неземным.

Памяти Осипа Мандельштама

Гвозди делать или шестерёнки — из живых людей… В наши глинозёмные потёмки столько белых втоптано костей! Нам ли всех пересчитать, потомки… Что для вас мы — прошлого обломки, пыль и прах без права новостей, пьедестал для молодых властей волостей, краёв и областей. — Пенсия — не песня: жалкий прах. — Получил? — Да ну её в болото! Если Пушкин умер весь в долгах, где уж нам надеяться на что-то. На последней прямой не щадят ни коней, ни моторов. На последней прямой — гонят, всё выжимая из них. На последней прямой — не до праздных глухих разговоров. Бормочи, не стесняйся, из глубин твоих рвущийся стих!

Валерию Трофимову

Корзина — говорил один чудак — спасла литературу от засилья желающих прославиться за так, без всякого таланта и усилья. Я с этой дерзкой публикой знаком, она ко мне ходила косяками. Не каждый был, конечно, дураком. Но вместе — все мы — были дураками. Надеялись: вот поумнеет мир, система охранительная рухнет, и — возрокочут струны наших лир, и ахнет публика, и возликует, ухнет, и на руках нас в новый век внесёт, торжествовать,

вкушать нектар и мёд. Наивные — не зная языка, надеялись — расставит запятые бездарного редактора рука, а мы — взлетим под облака иные — к Свободе, Братству, Разуму, мечтам… Страна счастливая — и аз тебе воздам! Я встану — поддержать тебя — атлантом, скульптурной силой, мужеством, талантом! Ты расцветёшь, забыв мороку пут, преобразит просторы вольный труд, без принудиловки колхозной и совхозной, где не стихами говорят, а прозой — о допустимости запашки скоростной, и пользе ядохимикатов в летний зной… … Мы тоже были глупы и речисты. Но — народились на земле экономисты, и доказали нам, как дважды два — что всё, чем заняты поэты — лишь слова, что мы — шпана, эсеры и эсдеки, что суть не в лозунгах, понятно, в человеке разумном. В цифрах, выгодах, делах! И потому — все наши вирши — прах… И нас одно спасти способно — рынок, где будет всё — от песен до ботинок, где каждый купит то, что углядит, что нужно каждому… И рынок — победит! … Переворот произошёл, почти бескровен… — Почём Чайковский, Бах, почём Бетховен? — Почём заморская футбольная команда? — А вот — рассвет над Костромою! — Не. Не надо. Я в регионе скважину купил, она — и кормит, и поит шампанским, я избран мэром областным тьмутараканским, и эту землю — честно! — полюбил… Вот эту девушку — с раскосыми глазами — купил бы ненадолго. Как глядит! Зачем ей ждать кого-то под часами? Обидно, жаль, со мною — не хотит… — Вы правы, хороша она, нежна. Вам с ней не справиться. Она — моя жена! Время сносит хрущёвские пятиэтажки, забывает — как жили-ютились до них в коммуналках, в бараках, в клоповниках страшных, в насыпушках, в избушках почти лубяных… Экскаватор крушит и свергает бетонные плиты, отслужившие людям… И мусор — на свалку везут. Как последний привет от эпохи уже подзабытой, над которой, как будто, последний свершается суд. Дикий мёд, вино из одуванчиков, древний привкус горечи в крови — гонят по стране мятежных мальчиков, не богатства ищущих — любви. Настоящей, честной, понимающей, видящей, и мудрой, как змея, з а собою все мосты сжигающей, ради вечной ценности — семья! Чтобы улыбались — год за годом, и в достатке жили и в труде, чтоб народ — великим был народом, а не кое-как и кое-где. Чтобы оставляли след в Истории, (не кровавый и жестокий след!), чтобы внуки — им, великим, вторили, дальше шли, туда, на чистый свет Истины, Добра и не обманчивых луговин, цветущих по весне солнышками жёлтых одуванчиков, воссиявших миру, как во сне. Я оставлю дочери в наследство россыпь самых непохожих строк, от бессонниц слабенькое средство, всех дорог и поисков итог. Пусть «мой дар — убог…», как не однажды сказано бывало до меня, истомлён и я духовной жаждой, и в руках у Бога — жизнь моя… В душу запавшие с детской поры, (ввек не найти живописней и краше!) — волжские кручи, холмы и бугры, это былинное зрелище наше. Этот — до Каспия — дивный простор, рощи и пажити, и деревеньки, эхо Урала, предчувствие гор, память Орды, Пугачёва и Стеньки. Нам не уйти от тебя никуда, вечно звучит твоя музыка в сердце — золото, синь-голубая вода, небо, в которое не наглядеться! Снег — ляжет, растает, уйдёт в облака, и снова — в поля, родники и истоки вернётся, пока мы считаем века, свои пятидневки, минуты и сроки. И всё же — кружится, витает, поёт, нежданный, спасительный, розово-синий, и всё-таки — белый! И ты, очумелый, стоишь, улыбаешься, как идиот!

Станиславу Говорухину

И сгустки времени, и пузыри пространства, и переходы в виде чёрных дыр так умозрительны. Но нет киносеанса, где ты бы, сидя, вдруг не ощутил, что время движется толчками и рывками, как говорил — давно! — один поэт. Искусство монтажа живёт веками. «Кино Платона» — есть ты или нет — рисует на стене чреду событий, понятных только с помощью наитий.