Журнал День и ночь

Автор неизвестен

— Я завязал шнурки, папа! — кричал ребёнок. Но отец не открывал ему дверь. — Не отдавай меня в детдом!

— Я не могу больше на это смотреть, — подбежала к мальчику Марьяша. Обняла неловко, не умеючи. Тот, продолжая стучать в дверь, отстранился, потом, наверное, видя бесполезность своих усилий, опустил кучерявую головку, не принимая незнакомой чужой нежности, и зарыдал:

— Он не любит меня! Никто не любит меня!

— Неправда, — горячо возразил выросший, точно из-под земли, Мамед. Слова любви ему трудно было говорить, как и каждому человеку, когда это в первый раз. И вместо них он произнёс: мы прямо сейчас поедем к морю. К другому морю, к тёплому морю. Там у меня есть дом. И персиковый сад.

— Дарик, мы заведём собаку и назовём её Рекс, — Искала таких же слов Марьяша, заменяя единственные главные десятком ненужных, — Не бойся. Всё будет хорошо. Всё-всё хорошо. Знаешь? Ты вырастешь таким красивым и очень-очень богатым. А я всегда буду рядом с тобой. Мы купим самую-самую красивую машину и будем ездить в путешествия по всему миру. С тобой и с Мамедом.

— Ты разве не бросишь меня? —

ещё всхлипывал Дарик недоверчиво.

— Никогда не брошу, — Марьяша горячо поцеловала лёгкие, как пушок жёлтого цыплёнка, волосы ребёнка и, неожиданно для себя, спросила с новой надеждой, осторожно произнеся без запинки незнакомое для своей сущности, но знаковое слово, — ты веришь мне... сынок?

Это было как вселенский код. Заклинание. Ключ. В душе Марьяши точно рухнула невидимая стена, которою каждый из нас окружает себя с рождения, чтобы оградить от случайных нечаянных мук обрушившихся разочарований. Мамед был поражён от внезапного принятого ею правильного решения. А другого и быть не могло, по закону его гор. Именно сейчас он решил ясно и окончательно, что с лёгкостью отдаст за них двоих всё, даже жизнь. Но Марьяша никого не воспринимала в эти секунды, кроме Дарика. Мир исчез. Исчез пронизывающий новороссийский ветер.

Горы. Исчезли лужи с узорами на них. И улица Осоавиахима. Оставалась только стена в душе ребёнка. Она ждала, что малыш обхватит её цепко, она, Марьяша, была единственной спасительной веткой. Она бы, окажись на его месте, непременно так бы и поступила. А он? Этот мальчик? Даст ли он себе шанс ещё раз поверить?

Молчание ребёнка длилось секунды, но казалось бесконечным. С любопытством заглядывал через стёкла убогого жилища Эльдар на свою маленькую копию. За его спиной не то с одобрением, не то с укором качала головою Сергевна.

Дарик ещё раз взглянул на запертую дверь отца, на Мамеда, замершего в ожидании, опустил глаза на завязанные свои шнурки. И тут что-то с ним произошло. Он протянул Марьяше единственное сокровище, которым обладал — пустой пакет, в котором оставались капельки кружевной льдинки, как пропуск в новый мир нового года, грязной ручонкой нежно вытер её слёзы, стараясь успокоить, и не по-детски мудро ответил:

— Я верю тебе. мама.

г. Москва

Полина Гольдфрейн

Тихая осень — грусти величие

Усталость

Усталость птицей сонною войдёт на тонких цыпочках. Рассядется, развалится, попросит прикурить. Я разойдусь, как дурочка, в ужимках и улыбочках: «Позвольте вас, голубушка, обедом накормить». Зевок не сдержит, сморщится, всхрапнёт в немой истерике: «Поспать бы мне, родимая, в тиши часок-другой». Кивну, свернусь калачиком, замру в мирской эстетике. Прижмусь к подушке радостно, отправлюсь на покой.

Никчёмная

Притулилась к стене — снова брошена. Не плохая, и не хорошая. Не красивая, и не страшная. Так, простая российская барышня. То мне чудится дом с темницею, То острог с расписною светлицею. Дни идут стороною серою. Что случилось с прежнею верою? Постарела вмиг — не расстроилась. Распрямилась — и снова сгорбилась. Разрумянилась, пригорюнилась, Полетела вдаль, призадумалась. Что мне жизнь? Тоска неизбежная. Что любовь? Беда-девка грешная. Не красивая, и не страшная. Так, смешная птица уставшая.

Cмерть рифмы

Взгляд без смысла, Ода без конца. Жизнь провисла, Рифма умерла.

г. Москва

Денис Чирков

Привет, Рембо

Одинокий, но ухоженный

одинокий, но ухоженный щенок сидит на снегу. и плачет, и часто дрожит, и всё высматривает кого-то на холодной остановке своими добрыми, преданными, не верящими в обман, глазами. а люди (я, ты, мы, вы), притворившись

скульптурами очередного серого дня, лишь изредка посматриваем на него, замуровав свои чувства в удушливый гипс морали, да всё тщательней укутываемся в свои шубы, дублёнки, куртки... пусть щенку (нам, вам) будет больно, пусть будет стыдно, да пускай хоть все ангелы себе мозги повышибают из ружей... всем — всё равно. ведь у каждого свои разновидности свободы. и нам страшно обращать своё внимание на такие мелочи. ведь они сразу ранят нам, (вам, им) душу / сердце и прочие гипсовые гадости... срабатывает страх оказаться там же — в помоях призрачной свободы.

Привет, Рембо

ребёнок бежит по лугу и не видит косы. это — Рембо. кто его спасёт? круг огня улыбается невинным дымом. пушистость ситуации не спасает утопленников от Холода. улыбайтесь, души ваших родных уже на небесах. а тот, кто порвал Солнце, обмазывает губы солью, чтобы, поцеловав море, инстинктом обнять его возмущение. взъерошенные Рембо, Тцара и Пикабиа рвут глотки раненым картинам счастья, завязывая галстуки на трупах детей Дада. всё просто: это мухи славы загадили их искренние умы грязным безобразием людской похоти денег. личинки, яйца, гусеницы — ешьте их, друзья, пожирайте жизнь в зародыше! рассеивайте семена по асфальту. смазывайте слюной кору дерева. кладите траву в сумки ваших воспитателей. Тцара улыбается на фотографии: улыбался ли он в жизни? я знаю: Пикабиа рисовал свои картины только после секса с Лунным Светом. и храбрость пьяного Рембо вызывает восхищение даже несколько веков спустя. это заставляет меня пить из реки и плакать. зарывайте золото в пустыне — я не буду искать. потому что дождь — дороже золота, а хороший скандал — лучше притворно-милых улыбок. помни об этом, когда будешь у меня на могиле и — удачи тебе в этой реальности, дружище.

г. Зеленогорск

Полина Кондаурова

Время в пути и тоска по дому

Закутаться бы в бабушкин платок И не вставать из кресла целый день, Смотреть, как луч целует потолок, И как его потом съедает тень, Закрыть глаза, не думать ни о чём, Но не дремать, а просто так, сидеть, И руку тёплую вдруг ощутить плечом, И от тепла её. похолодеть. Бесконечно большое, говорят, То же самое, что бесконечно малое. Бесконечность перетягивает на себя одеяло С тех понятий, которые определяет. И я упрощаю Желания до горячего чая И думаю: а, действительно, Разница велика ли? Вот если соотнести ощущение края, Ну, просто с краем. стола, например, Или дня, что некстати прожит. Ведь край есть край? Все вертикали — потенциальные горизонтали. И линия жизни тоже. Да ну? — усмехается речь — А зачем, говоря «О, Боже.», Ты просишь «верни», а не «дай»?