Журнал «Если», 1995 № 09

Булычев Кир

Но вот разрушилась система, которая держала и взрослых, и детей — всех нас — в мощном поле напряжения несвободы. И ситуация повернулась другим полюсом. Ведь что такое несвобода? Она бывает разная. Полная степень несвободы тоталитарного режима ужасна. Но полная, бессмысленная, безумная свобода человека, у которого не выработаны критерии поведения, не менее страшна. Какие-то рамки ребенку обязательно нужны. Он не может вырасти нормальным взрослым человеком в мире, где нет никаких запретов. Таких миров просто не бывает.

Что такое настоящая свобода? Это возможность осознанного выбора. Но если нет согласия среди старших, то у ребенка

не может сформироваться устойчивых внутренних критериев. Сегодня у него на глазах ругаются, спорят и не могут договориться все сто миллионов живущих вокруг него взрослых.

Когда ребенок сталкивается с немотивированными запретами, он воспринимает их как прихоть взрослого. Почему нельзя вести себя иначе? В советские времена ребенок на опыте убеждался: в результате он не будет отличником, не получит хорошей характеристики, не поступит в хороший институт и так далее. Это создавало для него определенную, уже мотивированную несвободу. Каким сформируется нынешнее подрастающее поколение, совершенно непонятно. Раньше оно могло вырасти ужасным. Но это можно было предвидеть, предсказать. И бороться против неправильных стереотипов. Скажем, «вредными советами», которые сам я называл «прививками». А сегодня диагноз совсем не ясен.

Когда говорят «новые русские», всегда имеют в виду новых богатых людей. Это чепуха. Они совсем не новые! Богатые и очень богатые люди в этой стране были всегда. Что называть богатством, в конце концов? Неважно, лежат у тебя деньги на счете, в чемодане под кроватью, спрятанные от нв-логов, или просто ты в силу ситуации все берешь бесплатно — как могли это себе позволить партийные бонзы. А вот настоящие «новые русские» — это дети. И что с ними будет, какими они станут, полностью зависит от взрослых. Когда родители в упоении своей ссорой бегают по квартире, размахивают руками, орут друг на друга и напрочь забывают о затаившихся в углу и следящих за ними безумных глазах детей, то это вроде как их Личное дело. Но когда вся страна именно этим и занимается и ведет себя абсолютно по этой самой схеме? Так чего же ждать от детей?

— И какими вы их себе представляете, этих «новых русских», которые еще не стали взрослыми?

— У них полностью отсутствует поле, в котором было бы понятно, как можно себя вести и как нельзя. Ребенок, ходивший в ясли, в детский сад, в школу, общавшийся со взрослыми дома, с рождения узнавал понятия «можно» и «нельзя». Может быть, это были кошмарные в какой-то своей части понятия, но они были! Сегодня таких понятий нет. У основной массы нынешних детей нет шатаний, метаний, нет предпочтений.

— И что же в этой ситуации остается делать? «Прививки» с непредсказуемыми последствиями?

— Знаете, сейчас я больше не даю «вредных советов». Тогда все было просто, я брал конкретную ситуацию, доводил ее до абсурда и показывал ребенку, к чему приведет вот такая системе поведения. «Бей друзей без передышки, каждый день по полчаса, и твоя мускулатура станет крепче кирпича. А могучими руками, ты, когда придут враги, сможешь в трудную минуту защитить своих друзей»… И все сразу становилось на свои места. Сегодня я не делаю прививок, а пишу задачники…

— Но даже в этом хаосе детям приходится выбирать. И часто не видно, как внутри маленького человечка накапливается что-то такое, что мы, взрослые, потом с удивлением обнаруживаем.

— Ну почему — не видно? Если быть внимательным,

то всегда можно заметить. Ребенок свои гипотезы проверяет сразу. Он задает вопросы, «пробует вести себя». У меня, например, Никите еще трех нет. Когда ему что-нибудь нужно от меня, он пытается сказать: «А ну-ка сейчас же дай мне сок!» Или: «А ну сейчас же возьми меня из кровати!» Он проделывает это тем же твердым, спокойным голосом, каким ему говорят: «А ну сейчас же положи на место!». И когда наталкивается на такой же твердый ответ — нет, так нельзя, так не получится, — то делает для себя выводы.

Мы с вами тоже всегда, попадая в какую-то ситуацию, «проверяем» окружающих. Просто у нас накопился определенный опыт, как добиваться результата. Где надо — просить, где— настаивать, а где — схватиться за какое-нибудь место и кричать: «Ой, болит, болит!»

— А как тогда объяснить, например, что на абсолютно бесперспективный, с точки зрения сегодняшнего дня, биологический факультет едет большое число школьников? Раньше этим можно было решать статусные, так сказать, вопросы. Поступив в университет, можно было идти в науку, получить квартиру, положение в обществе и так далее. Сегодня для этих ребят такого стимула нет.

— Во-первых, дети, которые сегодня поступают в институты, десять лет назад были семилетками. А это уже сформировавшиеся человечки. Старая система координат несвободы начинала работать с ясель. Я помню, как мой Саша, которому было четыре года, когда умер Черненко, спрашивал маму в троллейбусе: «Мама, а почему Черненко нам всем так дорог?» Чем приводил маму в ужас, и полтроллейбуса тоже. Или выясняет, что будут бомбить в случае ядерной войны. «Особо важные объекты» — отвечают ему. «А, правда, школа — это очень важный объект?» Так что дети тоже вкусили…

Самое смешное и удивительное, что те, кто сейчас поступает в институты, как раз находились в самых лучших условиях. Они небыли под таким прессом, как мое поколение, я уж не говорю о поколении моего отца! Система несвободы начала слабеть. И в какой-то момент, как это ни странно, стала почти нормальной. Школа перестала быть безумной, перестала быть тоталитарной, перестала давить и угнетать детей. Она стала дискуссионной! Но нынешние семилетки пришли уже на развалины. Вместе с «давиловкой» в школе, к сожалению, исчезло и много прекрасного. По крайней мере, наше образование было лучше, чем в Америке. В'этом я убедился на собственном опыте, общаясь с тамошними школьниками. Другое дело, там я встретил свободных, раскованных, счастливых детей. В отличие от зажатых наших, из которых воспитывали то, что мы называем «совок». Но образованный!

— Но ведь проблемой воспитания подрастающего поколения озабочены и, так сказать, на «официальном» уровне.

— На уровне государства его просто нет. Он сейчас есть только на уровне семьи. Мама с папой может в чем-то не соглашаться, но есть круг вопросов, по которому они априорно, с самого начала вместе. Нельзя рисовать на обоях! Или можно. Нельзя резать ножом шкаф! Вопрос не в том, надо или не надо рисовать на обоях, а в том, что существует «официальный уровень». И он есть в каждой нормальной семье. Это вещи, понятия, которые непреложны. В ненормальной его нет, есть крик мамы, папы, бабушки. В семье, где все молчат, кроме папы, у которого кулаки и перегар изо рта, или дедушки, которому принадлежит дом, «официальный уровень» тоже есть. Только он тоталитарный.