Журнал «Если», 1999 № 03
Шрифт:
— Я нужен тебе, Омикрон, — сказал ментор.
Интонация была утвердительной. Он уже знал, кому нужен и для чего. Он знал каждую судьбу.
— Тебя беспокоит бессмысленность предстоящих тяжелых испытаний.
— Да.
— А хорошо ли ты читал свою распечатку? Она очень подробна.
— Я перечитал ее несколько раз, но не нашел ничего, что подсказало бы мне выход.
— Хорошо, давай посмотрим вместе. Если желаешь, мы можем уединиться.
— Нет, пусть эйдосы останутся. Я обвинил систему в несправедливости. Если я не прав, пусть об
— Что ж, — он взял мою распечатку, хотя помнил ее наизусть. — Омикрон, ты ведь пишешь стихи.
— Пишу.
— И ты знаешь, что не оставишь этого занятия и после рождения.
— К сожалению, мои опыты будут неудачными.
— Но некоторые твои стихи все же увидят свет.
— Мне тогда будет семнадцать. Кислые незрелые плоды. Я буду вынужден отказаться от своих притязаний.
— Не совсем так. Незадолго до смерти ты вновь потянешься к перу. Чтобы вылить боль на бумагу. Когда ты погибнешь, стихи уцелеют. Попадут в руки к одному твоему… другу — иногда друзья находятся слишком поздно. Он решит напечатать их в память о тебе. Одно окажется совсем неплохим.
— И что же?
— Его прочтет один начинающий поэт. Что-то поймет. Оно как-то повлияет на него. К сожалению, наша Машина так же несовершенна, как и твои стихи. Она не может указать всего многообразия следствий. Нужен еще один код, код того поэта. Эйдос Ро из соседней группы.
Ментор подошел к Машине, пальцы его забегали по панели. По экранам мониторов заскользили вверх светящиеся строки, поползла лента.
— Вот, — ментор повернулся ко мне и хлопнул по бумаге, — тут сказано, что даже ранние его стихи — написанные благодаря тебе — спасут от самоубийства пятнадцать человек.
Я онемел. От скепсиса не осталось и следа. Пятнадцать человек! Моей жизнью будет заплачено за пятнадцать…
Я молчал, и все остальные молчали, глядя на меня: и Дельта, и Эпсилон, и Тау, и Кси, и Мю, и Каппа, и Дзета, и Омега…
Я открыл было рот, собираясь…
— Не спеши, Омикрон, — остановил меня ментор. — У тебя еще есть время все тщательно обдумать. Не принимай быстрых решений. Твоя жизнь, если ты все-таки выберешь ее, может оказаться слишком дорогой платой.
— Но пятнадцать…
— Ты и представить не можешь, сколько тебе придется вынести. Даже простое существование — акт мужества. Не спеши.
И я стал думать. Я думал, сидя в своей комнате и уставясь то в стену, то в потолок; я думал, бродя вдоль садовых аллей; я думал, слоняясь по бесконечным галереям. Пока я размышлял, преобразовался Кси, теперь он стал Ипсилоном и заново начал цикл развития эйдоса. Никто не тревожил меня, все готовились к переходу, а я их провожал.
В один из дней ко мне зашла Дельта.
— Твое стихотворение прекрасно, — сказала она на прощание. Лицо ее озарила светлая печальная улыбка.
…Легкий шлепок — и новорожденный заголосил что есть мочи. В крике воплотилось все его отношение к миру, на который он в таких муках променял свой родной, маленький
Обессиленная, вспотевшая мать испуганно взглянула на крохотное мокрое существо, вопившее в руках акушерки, и не поверила, что это — ее сын.
— Он… здоров?
— Хороший малыш, — ответил врач.
Владислав Крапивин
Трава для астероидов
Межзвездная повесть
Обитатели планет
1
Минька Порох посеял и вырастил на своей планете высокую траву. Понимаете, живую! Под названием венерин башмачок. Никто сперва не поверил…
Несмотря на грозную фамилию, третьеклассник Минька был человек смирный. С белыми ресницами, с негромким голосом и незадиристым характером. Незаметный такой. Когда он учился в школе, порядков не нарушал, успехами в ученье тоже не блистал: в основном троечки, иногда четверки, а пятерки — лишь в самых редких случаях, да и то, в основном, по пению.
Впрочем, в своем третьем «Б» Минька проучился совсем недолго.
В начале сентября к ребятам прислали студентку. На практику. Она должна была вести уроки, как взаправдашняя учительница. На последнем уроке, на чтении, она сообщила, что «сейчас будем развивать фантазию», и велела всем ученикам придумывать сказку: один начинает, другой продолжает и так далее. У Миньки ничего не получилось. Он стоял, хлопал белыми ресницами и молчал. Смотрел за окошко, где на сухом клене два воробья дрались с облезлой вороной.
Студентка билась, билась с Минькой, а потом не выдержала:
— Да, такие, как этот мальчик, пороха не придумают.
А Минька, он хотя и скромный, но не совсем уж полный тихоня. Вздохнул и возразил:
— А чего меня придумывать, если я и так…
Класс, конечно, развеселился. А студентка еще не знала Минькиной фамилии и решила, что он сказал какую-то неприличность. И выгнала Миньку с урока. И даже рюкзачок с учебниками взять с собой не дала, заявила, как настоящая учительница:
— Придешь за ним вместе с родителями, я хочу с ними поговорить!
Минька пожал плечами и пошел. Обидно было, но родителей он ничуть не боялся: характер у них был вроде Минькиного.
Школа стояла в Корнеевском тупике, за которым раскинулся пустырь с остатками старых разобранных домов. Он зарос высоченными (выше Миньки) травами, которых всегда много на окраинах: полынью, бурьяном, белоцветом, репейником и всяким чертополохом. Почти все стояли уже с семенами, особенно много было седых пушистых головок (вроде как Минькина родня). Но кое-где еще виднелись желтые и белые зонтики поздних соцветий. И отдельные, последние цветки венериного башмачка.