Журнал «Если», 1999 № 04
Шрифт:
— Почему ты здесь? — спросила Шарра, запивая еду глотком вина. — Чем ты их оскорбил? Кем был раньше?
— Я почти ничего не помню. Иногда ответы приходят ко мне во сне, — ответил Ларен. — Но теперь я уже не в силах отличить, какие из них правдивы, а какие являются порождением безумия. — Он вздохнул. — Порой снится, будто я был королем, великим властелином в каком-то ином мире, а моя вина состояла лишь в том, что я сумел сделать свой народ счастливым. Мои подданные забыли о Семерых, их храмы пришли в запустение. Однажды я проснулся в своей спальне и обнаружил, что все слуги исчезли. А когда вышел наружу,
Но меня посещают и другие видения. Часто я вспоминаю, что был богом. Ну, почти богом. Я обладал могуществом и даже создал собственное учение, которое отличалось от того, что проповедуют Семеро. Они боялись меня, но в одиночку справиться со мной не могли. Однако против семерых одновременно у меня не оставалось ни шанса на победу. В конце концов, они вынудили меня вступить с ними в бой, одержали верх и отправили сюда, оставив лишь малую толику прежнего могущества. Жестокая ирония судьбы. Будучи богом, я учил свой народ, что только объединившись, они сумеют победить тьму, а любовь, смех и умный собеседник помогут им в трудную минуту. Семеро лишили меня и любви, и смеха, и умного собеседника.
Но и это не самое худшее. Бывают моменты, когда мне кажется, будто я всегда жил здесь, что я родился в этом мире множество веков назад. И все остальные воспоминания посланы мне для того, чтобы заставить страдать еще сильнее.
Шарра не сводила с него глаз. Ларен Дорр смотрел в пустоту, в далекий мир печальных воспоминаний. Он говорил очень медленно, его голос походил на клубящийся туман, который скрывает предметы, окутывая пологом тайны далекий свет, который не суждено увидеть.
Ларен немного помолчал, и его глаза проснулись.
— О, Шарра, — взволнованно заговорил он, — будь осторожна. Даже твоя корона не поможет, если они решат объявить тебе войну. И бледный младенец Баккалон будет терзать тебя, Наа-Слас насладится твоей болью, а Саагаэль попытается отнять душу.
Шарра содрогнулась. Она взглянула на свечи и обнаружила, что те почти догорели. Как долго длился рассказ Ларена Дорра?
— Подожди, — сказал он, встал и вышел в дверь, которая появилась рядом с тем местом, где раньше было окно.
Как только село солнце, все окна превратились в глухой камень. Вскоре Ларен вернулся. У него на груди на кожаном ремне висел необычный инструмент из черного полированного дерева. Шарре никогда не доводилось видеть ничего подобного. Шестнадцать разноцветных струн, причем под каждой яркая полоса, инкрустированная в гладкое дерево инструмента. Когда Ларен сел, нижняя часть диковинного устройства осталась стоять на полу, а верхушка доходила ему до плеч. Он чуть тронул струны; вспыхнул свет, комната наполнилась звуками музыки, которые тут же стихли.
— Мой спутник, — улыбаясь, проговорил он.
Ларен Дорр снова коснулся своего инструмента, раздался нестройный аккорд, а в воздухе замерцали причудливые узоры.
Он запел:
Я повелитель одиночества, Мои владения пустынны…Первые слова прозвучали совсем негромко, голос у Ларена оказался нежным, мелодичным и будто окутанным
Слова, музыка, свет; Ларен Дорр соткал из них видение.
И тогда он предстал перед Шаррой таким, каким видел себя в снах: высоким, сильным и гордым королем с черными, как у нее, волосами и сверкающими глазами. Сияющая серебряная корона украшала его чело, на бедре висел тонкий, прямой меч. Этот Ларен, молодой Ларен из снов двигался без малейших следов меланхолии в мире великолепных минаретов из слоновой кости и лениво несущих свои воды голубых каналов. Мир вращался вокруг него, друзья и подруги, и одна, особенная женщина, которую Ларен привлекал к себе словами и сполохами цветного огня. А впереди его ждали бесконечные дни, наполненные радостью, смехом и счастьем. И вдруг, неожиданно… Темнота, мрак… он оказался здесь.
Музыка застонала; свет померк; слова стали печальными и потерянными. Шарра видела, как в знакомом, но ныне пустом замке пробуждается Ларен. Вот он бродит анфиладами комнат, потом выходит наружу — и его глазам открывается совершенно чужой мир. Она наблюдала, как он покидает замок, направляясь в сторону скрытого туманом далекого горизонта в надежде, что это всего лишь дым. Он шагает все дальше и дальше, каждый день перед ним открываются новые дали, и огромное тугое солнце испускает красные, оранжевые и желтые лучи, но его мир остается пустым. Наконец он возвращается в замок, свой новый и единственный дом.
Его белоснежные одежды стали серыми и тусклыми, однако песнь не смолкла. Проходили дни, годы, столетия, Ларен уставал, сходил с ума… и не старел. Солнце сияло зеленым и фиолетовым; и варварскими, жестокими бело-голубыми лучами оно заливало землю, но с каждым циклом в этом мире становилось все меньше красок. Так пел Ларен о пустых днях и ночах, когда лишь музыка и воспоминания помогали ему сохранить рассудок, и, слушая его баллады, Шарра ощутила всю полноту его чувств.
Когда же видение померкло, музыка умерла, а нежный голос смолк, Ларен с улыбкой посмотрел на свою гостью. Шарра вдруг обнаружила, что дрожит.
— Благодарю тебя, — тихонько проговорил он.
Бережно взял свой инструмент и оставил ее одну в спальне.
Рассвет следующего дня выдался холодным и облачным, но Ларен повел Шарру в лес на охоту. Они преследовали стройное белое животное — то ли кошку, то ли газель, которая двигалась слишком быстро, и они не могли ее ни догнать, ни даже разглядеть. Шарру это вполне устраивало. Погоня увлекала ее гораздо больше, чем убийство. В стремительном беге по темному лесу с луком в руках и колчаном черных деревянных стрел, которыми ей так и не пришлось воспользоваться, было что-то завораживающее. Оба надели теплые меховые плащи; а Ларен часто улыбался Шарре из-под капюшона, украшенного волчьей головой. Прозрачные и хрупкие, как стекло, листья звонко крошились у них под ногами.