Журнал «Если», 2000 № 01

Геммел Дэвид

На мгновение стена раскололась, и несколько готов ворвались внутрь. Катон выхватил свой гладий и ринулся на них. К нему присоединился юный легионер, и вместе они закрыли пролом. Готы отступили. Катон обернулся к легионеру и узнал мальчика, бросившего меч перед началом битвы.

— Молодец, малый!

Но прежде чем мальчик успел ответить, готы оглушительно взревели и возобновили атаку.

Сражение длилось весь день, и победа осталась нерешенной. Однако с наступлением темноты у Катона не было иного выхода, как отступить

с холма. Он потерял двести семьдесят одного человека. Враги, по его подсчетам — около двух тысяч. С чисто военной точки зрения это означало победу, но Катон прекрасно понимал, что, по сути, британцы мало что выиграли. Готы убедились теперь — если когда-нибудь в этом сомневались, — что войско Утера, в отличие от меровейского, возглавляют умелые военачальники. А британцы увидели, что готы не так уж непобедимы. Катон увел своих людей по дороге на Эборакум, уже выбрав место для следующего сражения.

Сны Галеада были темными и пронизанными болью. Проснувшись в холоде рассвета, он уставился на золу погасшего костра. Ему приснилось, как Викторин и его двенадцать легионеров въехали в лес, были окружены готами, которыми командовал предатель Агвайн, и на его глазах старый полководец погиб, как и жил — с холодным достоинством и без колебаний.

Задрожав, он разжег костер.

Рядом с ним на землю спорхнул воробей и принялся склевывать крошки овсяной лепешки, которую он съел накануне. К первому воробышку присоединился второй. Галеад замер, глядя, как пичужки прыгают возле меча в ножнах.

— Что они говорят тебе? — спросил чей-то голос.

Галеад посмотрел через костер и увидел, что там сидит человек в плаще сочного багряного цвета. Золотистая тщательно завитая борода, темно-синие глаза.

— Они ничего мне не говорят, — ответил он тихо. — Но это мирные создания, и при виде них у меня на душе становится легче.

— А клевали бы они столь же беззаботно рядом с Урсом, принцем, жаждавшим разбогатеть?

— Если и да, он их не заметил бы. Кто ты?

— Меня зовут Пендаррик.

Галеад вздрогнул, словно это имя отозвалось эхом внутри него, в каких-то дальних закоулках памяти.

— Я как будто знаю тебя.

— Нет, хотя я пользуюсь и другими именами. Но мы идем одними тропами, ты и я. Куда ты держишь путь теперь?

— Найду способ вернуться в Британию. Выступлю против силы Вотана.

— Обретешь ли ты удовлетворение, уничтожив его?

Галеад взвесил этот вопрос.

— Нет, — сказал он наконец. — Однако злу надо противостоять.

— Мечом?

— Ты хочешь сказать, что есть способ низвергнуть Вотана без помощи меча?

— Я хочу сказать, что все не так просто. Интересный вопрос для философа, не правда ли? Вотан питается ненавистью и смертью, а ты стремишься противостоять ему мечом и щитом. На войне сражающийся не может не возненавидеть врага. А в таком случае разве ты не даешь Вотану даже больше того, чего желает он?

—

А если мы не станем сражаться с ним?

— Тогда он одержит победу и принесет еще больше смерти.

— Твоя загадка слишком уж мудра для меня, Пендаррик. Если мы выступим против него, то проиграем. Если не выступим, тоже проиграем. Твоя философия — философия отчаяния.

— Только если ты не видишь подлинного врага.

— Есть ли что-либо хуже Вотана?

— Всегда есть, Галеад.

— Ты говоришь, как мудрец. И я чувствую, в тебе есть сила. Ты обратишь ее против Вотана?

— Это я сейчас и делаю. Иначе зачем бы мне быть здесь?

— Ты дашь мне оружие против него?

— Нет.

— Так для чего же ты явился сюда?

— Да, правда, для чего? — проговорил Пендаррик.

Его образ растаял, и Галеад вновь остался один. Воробышки все еще деловито клевали возле меча, и рыцарь повернулся, чтобы лучше их видеть. Но при этом движении они испуганно упорхнули. Он встал, опоясался мечом, присыпал костер землей и оседлал коня.

До берега оставалось всего восемь миль напрямик через лес, и он надеялся найти там корабль, который доставит его в Британию.

Кулейн сидел под звездами шестнадцатой ночи своего пребывания на острове. Каждое утро, просыпаясь, он находил у входа в башню деревянный поднос с едой и питьем. Каждый вечер поднос с пустыми мисками и кувшином кто-то уносил. Часто он замечал неясную фигуру на тропинке внизу, но всегда тут же возвращался в башню, чтобы его ночные посетительницы могли избежать встречи с ним, раз они ее явно не желали.

Но в эту ночь на него в лучах луны упала тень, и, подняв голову, он увидел женщину в белом одеянии, чье лицо скрывал глубокий капюшон.

— Привет тебе, госпожа, — сказал он, жестом предлагая ей сесть.

Женщина откинула капюшон, и у него перехватило дыхание, когда лунный луч упал на бледное, так хорошо ему знакомое лицо.

— Гьен? — прошептал он и приподнялся, чтобы подойти к ней.

— Останься там, — велела она с суровым безразличием в голосе.

— Но мне сказали, что ты умерла!

— Я устала от твоих посещений — для тебя я уже умерла.

В ее волосах появились серебристые пряди, паутинка морщинок у глаз и в уголках губ, но для Кулейна королева не утратила и йоты своей красоты.

— И все-таки ты снова здесь, — продолжала она, — и вновь меня терзаешь. Зачем ты привез ко мне… его?

— Я не знал, что ты здесь.

— Я потратила шестнадцать лет, стараясь забыть прошлое. И думала, что сумела. Ты, решила я, был фантазией молоденькой девушки. Ребенком я любила тебя — и тем уничтожила свое право на счастье. Одинокой королевой я любила тебя — и тем погубила своего сына.

Несколько лет я ненавидела тебя, Кулейн, но это прошло. Теперь осталось только безразличие — и к тебе, и к Кровавому королю, которым стал мой муж.