Журнал «Если», 2000 № 07

Лукьяненко Сергей Васильевич

— Сеньор Авельянеда, — с улыбкой заметил Санчо. — Слыхали пословицу? Гость хозяину не указ, гость как невольник, где посадят, там сидит. И с чего это вы взяли, что видите сеньора Алонсо в последний раз? Ой, не дождетесь, сеньор Авельянеда!

Авельянеда вспыхнул и часто задышал:

— Господа, господин Карраско. Вы бы… как специалист… Если человек надевает на голову бритвенный тазик, какие-то доспехи, берет какое-то копье… и при этом утверждает, что действует в интересах человечества — по-моему, это и есть случай самого натурального помешательства, вы меня простите, я не медик, я не вправе ставить диагнозы. Я искренне надеялся, что хотя бы трагическая история вашего батюшки, сеньор Алонсо, заставит

вас взяться за ум. Я считал, что ваше странствие — своего рода игра… Что вы поиграете в странствующего рыцаря — да и образумитесь… Что поделать, инфантилизмом нынче страдают до сорока лет и до пятидесяти, никто не хочет взрослеть, взрослеть неудобно, взрослеть неприятно… Но вы-то, вы, сеньор Алонсо! Я так рассчитывал на вас. А теперь я вижу, что вы всерьез отправляетесь в погоню за химерами, на смех всем добрым людям, знакомым и незнакомым. И какой гуманистический пафос! Какая выспренность! Никому вы не нужны, кроме себя самого да, простите, сеньоры Альдонсы, которую своими же руками делаете навек несчастной!

Стало тихо, и в этой тишине слышно было, как невозмутимо, за обе щеки, с чавканьем поедает олью Санчо Панса.

— Я рыцарь, — медленно сказал Алонсо, — и, если на то будет милость Всевышнего, умру рыцарем. Одни люди идут по широкому полю надменного честолюбия, другие — по путям низкого и рабского ласкательства, третьи — по дороге обманного лицемерия, четвертые — по стезе истинной веры; я же, руководимый своей звездой, иду по узкой тропе странствующего рыцарства, ради которого я презрел мирские блага, но не презрел чести. Я мстил за обиды, восстанавливал справедливость, карал дерзость, побеждал великанов, попирал чудовищ… Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, то есть к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла.

С портрета на него смотрел, улыбаясь, Рыцарь Печального Образа.

Авельянеда, дурачась, зааплодировал:

— Браво… Браво! Брависсимо!

— Ничего больше не говорите в свое оправдание, сеньор мой и господин, — сказал вдруг Санчо, — ибо ничего лучшего нельзя ни сказать, ни придумать, ни сделать. И разве то, что этот сеньор утверждает, что на свете не было и нет странствующих рыцарей, не доказывает, что он ничего не смыслит в том, что говорит?

— А вы, милейший, молчите, — раздраженно бросил Авельянеда. — Сеньора Наследственность и о вас сказала свое слово, и мне вас жаль. Каково это: быть потомком поколений оруженосцев, которым поколения Дон Кихотов вот уже столетия обещают… подарить остров!

— Я тот самый, — невозмутимо откликнулся Санчо, — и остров я заслужил не меньше всякого другого. Я из тех, о ком сказано: «следуй за добрыми людьми, и сам станешь добрым…» или еще: «кто под добрым станет древом, доброй осенится тенью». Я пристал к хорошему хозяину… и, ежели Бог допустит, стану сам вроде него; и да пошлет Господь долгие годы ему и мне!

Санчо поднял бокал и в полной тишине выпил, Авельянеда сопел. Алонсо шагнул навстречу оруженосцу:

— Санчо… Санчо, считай, что в этот момент я тебя окончательно простил!

— Не лыком шиты, — сказал довольный Санчо. — Признайтесь, хозяин, а вы думали, что все Панса держат «Дон Кихота» на полке, но никогда не читают! Вы думали, что все Панса, как их достойный прародитель, вообще не умеют читать, а подписывать свое имя научились, разглядывая надписи на мешках с зерном? А вот вам! Четыре класса, как есть, закончили, какое-никакое, а образование!..

И они обнялись.

Санчо подумал, что знает этого человека всего неделю, и за это время успел один раз предать его и один раз

спасти, и что теперь согласен отдать руку за его благополучие, да что руку — голову…

И что теперь он с новым ужасом смотрит в будущее, потому что одно дело — хоть сколько неприятная поездка с чужим человеком, и совсем другое — быть свидетелем неудач, несчастий, унижений близкого друга.

Авельянеда встал, едва не опрокинув тяжелый стул.

— Господа… простите. Сеньора Альдонса… простите! Я не могу быть свидетелем всего этого. Быть равнодушным свидетелем — значит быть соучастником.

«Ага, — удовлетворенно подумал Санчо. — Не удержался. Пробило тебя перед лицом улики…»

Алонсо улыбнулся:

— Сеньор Авельянеда… В гневе вы произнесли фразу, достойную самого Рыцаря Печального Образа. «Быть равнодушным свидетелем — все равно что быть соучастником». Вспомните, сколько раз в жизни вам приходилось быть вот таким равнодушным свидетелем! Как вы можете спокойно есть и пить, когда сейчас, в это самое мгновение, где-то умирают от голода дети! И не в далеких странах, а совсем рядом.

— Сеньор Алонсо, — подал голос молчавший до того Карраско. — Мы с вами тысячу раз говорили… Помощь, о которой вас никто не просил — тоже преступление! Вмешательство в чужие дела, которые вас не касаются — тоже преступление!

— Напрасная трата слов, — махнул рукой Авельянеда. — Этому сеньору кажется, что он в своем уме. Что ж, не стану вам мешать. Прощайте!

— Одну минуту, — сказал Санчо, когда Авельянеда был уже в дверях. — Одну минуту… Я хочу вернуть вам ваши деньги.

Авельянеда поднял брови:

— Что такое, любезный Панса?

— Ваши деньги, — громко повторил Санчо и взял со стола поднос.

— Те самые, что вы анонимно заплатили мне за то, чтобы Дон Кихот никогда не выступил в поход. Здесь все, забирайте-забирайте.

И, поклонившись, как лакей в трактире, протянул Авельянеде поднос.

Авельянеда долго смотрел на пачку денег, на письмо, а все смотрели на Авельянеду. Он надувался, становясь похожим на бурдюк с вином, на один из тех отвратительных бурдюков, с которыми сражался еще Рыцарь Печального Образа.

— Как человек бережливый, — хладнокровно продолжал Санчо, — говорю вам: заберите денежки, в хозяйстве пригодятся. Кто за копеечку не держится, тот сам ни гроша не стоит. Берите.

И снова молчание. Надутый и красный сосед стоял, как на арене цирка, — под многими взглядами.

Наконец Авельянеда зашипел. Засипел, засвистел, как проколотый воздушный шар, и только потом обрел способность к членораздельной речи:

— Вы… Вы! Идиоты! Безумцы! Да чтобы я! Свои деньги! Потратил на этого! На это! Свои деньги! Да вы рехнулись тут все! Это оскорбление, я буду вправе, как честный идальго, потребовать пятьсот суэльдо за обиду! Да если какому-то идиоту интересно тратить свои деньги, чтобы этот, — он ткнул пальцем в сторону Алонсо, — чтобы этот сумасшедший, чтобы этот дон Олух оставался дома… Да Бога ради! Но чтобы платить деньги этому Санчо, надо быть вдвойне идиотом, потому что если за этим, — он снова указал в сторону Алонсо, — стоят поколения сумасшедших идеалистов, то за этим, — он ткнул пальцем Санчо в грудь, — стоят поколения полных дебилов, которые рисковали шкурой не ради идеи даже — а ради «губернаторства на острове»… Вы, бездарности, присвоившие обманным путем чужую славу! Славу добрых и честных людей, которые в поте лица своего трудились на благо общества, а не мотались по дорогам! Вы, свихнувшиеся на одной-единственной книжке, занудной, лживой и к тому же плохо написанной! «Хитроумный идальго Дон Кихот»! И я платил свои деньги, чтобы вас удержать? Да скатертью дорога! И пусть на вас падут все побои, все унижения, вся грязь, вся навозная жижа, которую так щедро получал в своих странствиях Рыцарь Печального Образа!