Журнал «Если», 2000 № 07
Шрифт:
Когда почти четыре года моей службы подошли к концу, редактор предложил мне остаться в кадрах: «Присвоим тебе звание, и будешь служить».
Это был повод для серьезных раздумий. Армия — образ жизни, и к нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал — это не Бог весть что; а в расположении части лейтенант — это много. «Гражданка» уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя и кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволят забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем — я уж не знаю,
В Латвию мы возвращались вдвоем с товарищем, призывавшимся из Риги; в полку он был художником. Купили бутылку водки — и так ее и не выпили: почему-то пропало желание.
Вернувшись из армии, я, естественно, прежде всего навестил прокуратуру. По закону, человеку, призванному в армию, после возвращения со службы должны предоставить ту работу, с которой он призывался. Однако на моем месте работал другой сотрудник, и прокурор сказал:
— Пойдем к первому секретарю райкома: он человек уважаемый, член ЦК, если согласится поговорить в Риге, ему пойдут навстречу.
Выслушав нас, секретарь райкома неожиданно заявил:
— И чего тебе далась эта прокуратура? Плюнь. Иди работать ко мне. Заполняй анкету.
Анкету я заполнил. Инструктор орготдела, прочитав мои бумаги, поджал губы. Но первому секретарю, похоже, не хотелось брать свое обещание назад. Хотя он всегда был человеком самостоятельным, в войну партизанил и, похоже, не боялся никого на свете. Я начал работать в райкоме инструктором отдела пропаганды и агитации.
В то время о партийной работе у меня были самые туманные представления. Я не понимал ее сути и смысла. Отношение к ней было самым романтическим. Но в первую очередь мною руководил тот же самый мотив: мою мать оторвали от этой работы — я должен занять ее место.
Тем более, что партию и страну возглавлял тогда Хрущев, и в воздухе пахло оттепелью.
Но чем дольше я работал, тем меньше понимал и тем больше сомневался.
Райком был сельским; вскоре его разделили на зоны МТС, и в каждой работала своя группа инструкторов во главе с одним из секретарей райкома. Большую часть времени мы проводили в колхозах. Но почти сразу у меня возникло впечатление, что мы на селе совершенно не нужны и делать нам там нечего. Председатели колхозов с нами не считались, отлично зная, что от нас ничего не зависит. Они признавали лишь первого секретаря райкома: все рычаги власти в районе были у него, он мог что-то прибавить и что-то убавить, помочь получить какую-то технику и прочее. Но мы продолжали сидеть то в одном колхозе, то в другом — и потому, что так полагалось, и еще по той причине, что за каждый день получали командировочные. Пусть гроши, но зарплата у нас была обычной для среднего чиновника — я получал на двадцать рублей больше, чем в прокуратуре, так что каждый лишний рубль почитался за благо. Вопреки существующим представлениям, у нас не было никаких пайков, спецмагазинов, дополнительных выплат и так далее.
Но вот сознание собственной никчемности меня заедало. Вначале я пробовал что-то сделать. Меру моей тогдашней наивности трудно оценить. Помню, как однажды, оказавшись с каким-то поручением в Риге, в ЦК партии, я попросился на прием к секретарю ЦК по идеологии; им был тогда А.
Предложив мне сесть, Пельше пригласил в кабинет и тогдашнего заведующего отделом пропаганды ЦК. И я стал изливать перед ними мое возмущение:
— Партийные работники, даже секретари райкома политически абсолютно неграмотны. Они даже не читают Ленина, они его не знают!..
Заявление это никакой паники не вызвало. Секретарь сказал мне:
— Надо обращать больше внимания на проведение политзанятий в первичных организациях…
После чего я и откланялся, поняв, что эта проблема партию не волнует.
Именно в то время, в конце пятидесятых, я начал писать. Вероятно, потому что хотелось видеть какие-то результаты работы, а в райкоме их не было и быть не могло. К тому же меня назначили помощником секретаря, й по колхозам ездить я перестал, так что время появилось.
Но я все острее чувствовал, что занимаюсь не своим делом. Стал думать о том, чтобы куда-нибудь уйти. Полного удовлетворения не давало и то, что я снова поступил в университет — на сей раз на филологический факультет. Заочно, разумеется.
В те времена объявили набор в милицию людей с образованием: «для улучшения качественного состава». Во мне взыграло юридическое прошлое. И когда в райком пришел начальник райотдела, с которым я был на дружеской ноге, как и со всеми районными руководителями, я сказал ему:
— Поговори с хозяином, чтобы отпустил меня к тебе.
— А ты что — в самом деле пойдешь?
Он не мог поверить, что мне нужна не должность, а работа.
— Пойду.
Я пропустил его к секретарю. Вышел красный, как из парной.
— Ну?
Капитан махнул рукой:
— Еле ноги унес…
Позже досталось и мне. Однако вскоре, когда освободилось место прокурора района, сам же секретарь предложил мою кандидатуру. На этот раз не согласилась прокуратура республики: у них был свой кандидат, да и опыта у меня на самом деле было маловато. Хотя тот прокурор, с которым я работал раньше, на эту должность попал из вторых секретарей райкома.
Свалить по-хорошему никак не выходило.
Итак, выход из душевной неудовлетворенности почудился (наконец-то!) в литературной работе. Было мне тогда уже под тридцать.
То, что я тогда писал, не имело к фантастике никакого отношения. Начал я с вполне реалистических рассказов, для которых воспользовался наблюдениями, почерпнутыми в колхозах. Написал три рассказа, из которых один был сразу же опубликован в районной газете, выходившей на обоих языках, и потом перепечатан в нескольких других районах. Он оказался злободневным: в то время начали возвращаться из лагерей люди, участвовавшие в войне по другую сторону фронта — бывшие легионеры СС. Несколько позже рассказ был перепечатан в альманахе «Парус». Это издание, принадлежавшее русской секции Союза писателей Латвии, выходило два раза в год ничтожным по тем временам тиражом. Но для меня это было великим событием.