Журнал «Если», 2002 № 09
Шрифт:
— Все такой же, а, Рыжий? По-прежнему ума не хватает от дождя спрятаться!
Он прислонился к «линкольну» с моей стороны: одна рука на бедре, вторая покоится на крыше, голова повернута так, чтобы попристальнее заглянуть мне в глаза. Дождь струится по его пончо: ничего не скажешь, разверзлись хляби небесные, вокруг сапог собираются лужи. Этот сукин сын лыбится так, словно только сейчас из борделя.
— Кто бы говорил, Ник, — откликаюсь я. — Я, по крайней мере, под крышей.
— Да ну? И я тоже.
Его улыбка становится еще шире.
Но прежде чем я успеваю
— Какого чер… — бормочу я и поворачиваю голову, только чтобы увидеть, как сквозь окошко со стороны водителя протягивается рука, тощая бледная рука в веснушках, гладкая, как у девчонки. Я охаю, задыхаюсь, и воздух прокатывается по глотке, словно стеклянные бусы по стиральной доске.
— Фрэнк? Иисусе, что ты здесь делаешь?
Фрэнк смеется — совсем как тогда, в те времена, когда он, Ник, Джимми и я подружились в «учебке». Похоже, он почти смущен, что его застали врасплох. Дождевые капли собираются по краю каски, ползут по щекам.
— Меня призвали, Рыжий, — говорит он. — Моя очередь идти в патруль.
Фрэнк вытирает капли дождя с лица той самой уродливой зеленой косынкой, присланной его девушкой, Джозефиной. Он бережно хранил этот дар, а потом получил от Джозефины «дорогого Джона» [11] . Однако он сохранил косынку, которой обычно подтирал то, что наделает малышка Кэти, та самая, которая родилась у него и той девушки, на которой он женился.
11
Письмо с уведомлением о том, что девушка выходит замуж за другого. От обращения «Дорогой Джон…» (Здесь и далее прим. перев.)
— Значит, теперь мне придется иметь дело с вами обоими? Достаточно и того, что было, когда он появился в первый раз! — Я киваю на Ника, и моя голова продолжает механически болтаться, как у одного из «игроков в бейсбол» — большеголовых кукол с шеей на пружинке. — Кстати, тогда тоже шел дождь. Он всегда идет, стоит тебе показаться.
Ник пожимает плечами.
— Думаю, дождь размывает границы… Черт, что это я разглагольствую, как долбаный философ?!
— Ты осел, — сообщаю я. — В тот первый раз ты вполне мог оказаться дьяволом. Будь все проклято, я уже подумал, что схожу с ума.
Ник и Фрэнк дружно подмигивают друг другу, по-видимому, воображая, будто я ничего не замечаю.
— Слишком поздно! — объявляет Ник.
— Итак, что дальше? Если честно, не могу сказать, что меня это беспокоит. По крайней мере, хоть какая-то компания, ты, жалкий сукин сын.
— Ну, Рыжий, теперь, когда я вернулся, компания маленько расширилась.
— Будь все проклято, когда же вы, подонки, перестанете так меня называть? — огрызаюсь я. — Представляете, как глупо это звучит сейчас?
Я пытаюсь снять шляпу, показать, что осталось от моей буйной рыжей гривы, превратившейся в несколько редких седых прядок, зачесанных поперек голого черепа в коричневых пятнах,
— Ты слишком беспокоишься о «сейчас».
Ник просовывает руку в окно и поправляет мою шляпу. Вода с его пончо льется на воротник моей рубашки, и я вздрагиваю от холода.
— Что сделало для тебя «сейчас», кроме того, что превратило в старика?
Пока он говорит, дождь становится реже, словно его слова, подобно заклинанию, прогоняют непогоду. Облака дрейфуют к другим небесам, ливень превращается в туман, пар поднимается от асфальта, и снова выходит солнце. Ник и Фрэнк исчезают.
Люди обсуждают ливень, торопясь забраться в машины. Рассуждают, что неплохо, если землю как следует промочит. Я слушаю и наблюдаю. В одиночестве.
Наконец прибегает Джина, вне себя от волнения. Она едва не рыдает, извиняясь, что не может быстро затащить меня в дом и переодеть. К тому времени, как она приводит меня в порядок, чтобы я, не дай Бог, не помер сразу, бьет пять. Сейчас появится ночная сиделка. Она, как всегда, запаздывает.
— Идите домой, дорогая, — говорю я Джине. Она явно нервничает, и я знаю почему. Он приходит домой в пять тридцать. Никогда его не встречал, зато видел его клеймо на ней и могу рассказать о нем все. Он приходит домой, он работал, как лошадь, на паршивого босса, который превращает его жизнь в ад, и все, что ему нужно — горячий обед на столе, лишь только он переступает порог. Не слишком-то много, верно? Порядочная женщина должна позаботиться о том, чтобы он получил все, принадлежащее ему по праву. Ей следует быть благодарной за такого мужчину, верно ведь? Она старается не говорить о нем, но когда все же заговаривает, вовсе не желает получить ответы на свои незаданные вопросы. Он уже вдолбил ей все ответы. Если она когда-то и имела свои, они давно забыты. Кстати, по какой-то причине она ни разу не назвала его по имени.
— О, ничего страшного, — говорит она, и я слышу, как ее голос чуть дрожит. — Я могу остаться, ничего особенного.
— Вздор, дорогая.
— Вас нельзя оставлять одного. Мне будет не по себе.
Что я могу сказать? И что мне делать? Вышвырнуть ее? Я даже не способен сам снять шляпу, без того, чтобы какой-то прыщ, вроде Ника, не пришел на помощь. Поэтому мы ждем, а старая карга, которая дежурит ночами, все не идет.
Когда древние часы на книжной полке бъют шесть, я наконец говорю:
— Может, вы позвоните в агентство?
Джина хихикает, смущенная, что сама об этом не подумала. Идет на кухню, по дороге поворачивая мое кресло с откидной спинкой, чтобы я мог смотреть телевизор, и сует мне в руку пульт. Зачем только старается? Она знает, что я смотрю чертов ящик, только когда рядом сидит кто-то, кому это интересно. Как в те дни, когда мы с Мэри сидели перед камином, наблюдая, как пляшут искры и обугливаются поленья, в доме прекрасно работало паровое отопление, и еще больше тепла мы получали друг от друга, но она любила игру пламени и меня приучила.