Журнал «Если», 2004 № 02
Шрифт:
На острове был вечер. Клавесины исполняли сонату № 17 си-бемоль-мажор. Савериус только что закончил свой монолог, и Теофилус продумывал блестящий ответ своему оппоненту. Но ему вдруг подумалось: «Он ведь тоже любит Чимарозу [16] » — и тотчас из его головы вылетело все, что он собирался сказать, а все прилагательные и существительные утратили тот оттенок презрения, который Теофилус хотел выразить по поводу так называемой «универсальной модели восприятия». Савериус злорадно ухмылялся…
16
Доменико
Скрючившись в три погибели, бородатый и грязный, воняющий рвотой и потом, он опять попытался сесть. Оперся с усилием левой рукой о землю, напряг ее так, чтобы она не дрожала, и ухватился за куст. Поднял правую руку, дотянулся до ствола дерева и стал подниматься на ноги. Голова кружилась, рот был наполнен желчной горечью. Он сплюнул, и тягучая слюна повисла на его бороде.
— Споемте, друзья, — сказал он. — Воспоем жизнь, любовь и вино!
В голове у него сверкало семь солнц, и еще два светили снаружи. Одно из них было апельсинового цвета, и на него можно было смотреть, не щурясь.
— Я хочу костюм, — сказал он. — Тот, что на мне, уже превратился в лохмотья. Новый костюм зеленого бархата. Да-да, именно зеленый… И высокие сапоги. И еще — трость и рубашку. И виски в пивной кружке.
Однако он был слишком далеко от фиолетовых пятен, и у него недоставало сил идти.
Фасад дома был из серого камня. Сам дом будто вырастал из горы, и внутри него имелись нескончаемые коридоры, в которые никогда не проникал свет. Залы для трофеев пустовали: на вершине горы Охотники жарили мясо оленей. Залы, в которых иногда заседали Судьи, были увешаны черными коврами. Всюду почти всегда царила тишина, и окна оставались закрытыми на протяжении всего дня. Пыточная камера располагалась в подвале, и Леванууса со связанными за спиной руками вели туда.
— До посадки еще часов десять, — сказал Капитан.
Леонидас Теренсио Сесслер подумал, что на протяжении всего полета было произнесено слишком много слов и что в дальнейшем, видимо, их будет сказано еще больше. Было слишком много споров, ссор, криков, распоряжений, извинений и объяснений, рекомендаций и предположений, бесконечных пересказов одних и тех же анекдотов, жалостливых изложений своей биографии, нотаций на темы морали. Последние являлись составной частью должностных обязанностей Сесслера. Вообще-то он не любил читать мораль своим товарищам и всячески пытался смягчить то, что, как он знал, будет воспринято другими с известной долей цинизма. Однако неизменным следствием непостижимого процесса превращения мыслей в слова становилось то, что он все-таки читал мораль всему экипажу. Именно поэтому Сесслер пришел к выводу, что сама по себе человеческая речь — либо чудовищная ошибка, либо мрачная шутка Создателя.
— Нам следовало бы отказаться от слов и общаться с помощью музыки, — заявил он.
Капитан недоверчиво улыбнулся, по-птичьи склонив голову к плечу.
— Я имею в виду не только нас с вами, но и всех людей вообще, — пояснил Сесслер.
—
— Вот именно.
— А разве это не то же самое, что крики: «Браво! Браво! Ура-ура!»?
— Конечно, нет.
— Двенадцати нот явно недостаточно, — неожиданно вмешался в разговор Рейдт-младший.
— А двадцати восьми знаков слишком много, — возразил Лео Сесслер.
— Лучше пейте кофе, — посоветовал Капитан.
В одиннадцать по полетному времени они совершили посадку в Пустыне Пума. На самом деле это была не пустыня, а равнина, покрытая пожелтевшими травами.
— Печальный пейзаж, — прокомментировал Лео Сесслер.
— Десять часов пятьдесят четыре минуты, — произнес за его спиной кто-то из экипажа. — Этой ночью я почти глаз не сомкнул.
— А кто из нас спал? — откликнулся другой.
Ложная пустыня простиралась перед ними, и ее края поднимались к горизонту, словно бортики большой суповой тарелки. Люди облачались в белые костюмы, натягивая прочные перчатки сложной конструкции и сапоги до бедер — снаряжение для высадки. Лео Сесслер нацепил на нос очки, а поверх очков — предписанные инструкцией защитные заслонки: нелепые меры предосторожности.
Саван насвистывал какую-то мелодию.
— Когда будете готовы, — скомандовал Капитан, который всегда одевался быстрее всех, — сбор в выходном шлюзе.
И открыл дверь рубки.
— Что бы вы предпочли, Саван: умереть или ослепнуть? — осведомился Сесслер.
— Что вы имеете в виду? — уже от двери спросил Капитан.
— Тут два солнца, — проинформировал Сесслер.
— Не бойтесь, — успокоил его Капитан. — Рейдт-младший знает толк в своем деле.
И закрыл дверь.
Рейдт-младший покраснел и нарочно уронил перчатку, чтобы, наклонившись, скрыть свое лицо от остальных.
— Лучше уж умереть, — сказал Саван.
Бонифаций Соломейский выгнул спину дугой и зашипел.
— В чем дело? — спросил сеньор Вантедур.
Внизу лаяли псы.
Теофилус получил сообщение о том, что снижение корабля проходит благополучно. В душе его зародилась надежда на то, что все будет хорошо, но она тут же исчезла, сменившись предчувствием опасности. Однако скорее по инерции, чем из любопытства он продолжал поддерживать связь с маэстро Астрономом. В результате удалось засечь место падения или посадки той «летающей штуки», о которой его предупреждали приборы. Хотя его не прельщала идея отправляться в путь не выспавшись, он потребовал, чтобы его соединили с маэстро Штурманом.
— И выключите музыку!
Клавесины умолкли на середине тринадцатой сонаты.
Всадник ворвался бешеным галопом в парадный двор. Сеньор Вантедур поднялся с кровати, набросил на плечи накидку и вышел на балкон. Человек внизу что-то кричал. Он прибыл с наблюдательных башен и указывал рукой куда-то на запад.
— Только после завтрака, — сказал сеньор Вантедур.
В доме не было никого, кто мог бы его услышать, за исключением Бонифация Саломейского, который молча согласился с хозяином.