Журнал «Если», 2008 № 08
Шрифт:
Это правда, подумал Игрис. Его ноги затекли, он почти не чувствовал ступней.
— Вы больше не ведете дело, — маг покачал кассету на ладони. — Тогда зачем? Ради выслуги? Чтобы кому-то что-то доказать?
— Ради правды.
— Не смешите, Игрис.
— Я вправе знать, что вы решили утаить от меня. Вы мне не нянька и не цензор, Алистан, — его злость брала верх над осторожностью, и он нарочно злился, чтобы заглушить страх. Чувство подвластности чужой воле пугало до одури.
— Сейчас я отпущу вас, — сказал маг-убийца. — Только не надо резких движений. Не пытайтесь
Кассета сохранилась отлично. Она была из прозрачного пластика, очень легкая: всего по пятнадцать минут записи на каждой стороне. Первая сторона оказалась пустой — Алистан терпеливо слушал тишину и шорохи, не пропуская ни секунды. Игрис тоже слушал. За окнами веранды прояснялось небо, пели синицы на яблонях. Тянулась лента, магнитофон молчал, Игрис испытывал попеременно облегчение и ярость, разочарование и стыд.
Магнитофон щелкнул. Пленка закончилась.
— Ясно, — коротко сказал Алистан. — Перевернем.
Игрис перевернул кассету. Снова потянулась тишина, подернутая шорохами, как старое полотно трещинками.
— Ты слушаешь это, значит, я умер, — сказал резкий старческий голос. Игрис еле удержался, чтобы не вздрогнуть. Алистан поднял голову. Последовала пауза. Кассета вертелась.
— И очень хорошо, — сварливо сказал старик. — Я расскажу тебе. Это надо для справедливости! Можешь сказать потом, что я выжил из ума. Но это не так. Я, Герман Жёлудь, в здравом уме и трезвой памяти расскажу, что со мной было и что было на самом деле…
Наверное, старик делал эту запись, очень низко склонившись к микрофону. Он говорил то очень быстро, взахлеб, то надолго умолкал, и тогда слышно было его дыхание.
— Мое прозвище было Жук, из-за усов, его — Тихоня. Все наши знали, что он за тихоня, а чужие ловились, бывало, на его невинный вид, выглядел он тюфяк тюфяком… Ни один памятник не похож на него. Только тот, что в парке, и то немного. Я никогда не знал про него правды… Время заканчивается, а я болтаю невесть что… Слушай, дочка. Дослушай до конца и прокрути еще раз. Нас было двенадцать человек. Вечером второго сентября…
Игрис нажал на кнопку «Стоп», лента остановилась. Сам он не мог бы объяснить в этот момент, почему так сделал: рука сама поднялась и нажала на черную клавишу. Маг-манипулятор был тут ни при чем.
— Это не документ. Это семейная реликвия. Болтовня старика, выжившего из ума.
Алистан молчал. Он сидел в плетеном кресле, закинув ногу на ногу, и смотрел в окно на галдящих синиц. У Игриса звенело в ушах — казалось, надвигается чудовищное землетрясение, идет волна, и пенная верхушка ее уже видна на горизонте.
— Это семейное дело чужих умерших людей, — повторил он с нажимом. — Мне неприятно это слушать.
— А придется, — тихо сказал Алистан.
Скрипнуло кресло.
— Вы же хотели знать правду? Я вам не нянька и не цензор. Слушайте! Знайте правду, вы так трудились, чтобы ее добыть!
— Это не правда. Это не документ. Это…
— Тем более. Почему вы нервничаете,
— Ладно, я дослушаю, — сказал Игрис. — Но я не верю ни единому слову!
Щелкнула черная клавиша.
— …на воссоединение с другим отрядом. Потом мы разделились. Мне было велено сидеть за баррикадой и никого не пускать. Легко сказать — никого. Когда повалила толпа с винтовками, я рванул было назад…
Голос старика отдалился, зазвучал глухо, как в бочке. Он говорил теперь отрывисто, надолго умолкая, преодолевая хрипоту:
— …никому не рассказывал. Вернулся к баррикаде, подпустил их поближе и открыл огонь. Один. Против целой роты! Они не ждали, их так и покосило, остальные залегли и стали палить уже по мне… Я обгадился. Но менял ленты и стрелял. Хоть и не хотел. Какой к лешему героизм! Он вступилв меня и водил, как куклу. Я же не знал, что он маг. Никто не знал. Нас было двенадцать человек, всякому дорога своя шкура, а на прочих плевать. Он поднял нас и повел. Все померли. Студента пополам разорвало, я видел. Потом ничего не помню… Меня тоже приняли за труп… Пришел в себя, кругом уже пируют, уже ревут: «Слава Равелину!» Я тогда только вспомнил, как его звали, а то все Тихоня да Тихоня…
Странный звук прорвался из динамика. Старик плакал.
— …тоже герой и мертвец. На самом деле я не Герман и не Жёлудь, а Парм Гнилой Мост, в любом учебнике мое имя есть. Документы фальшивые после войны выправил. А настоящие приберег… Они под полом. Знаешь, где искать. Там же и письма, и все, что я записал… Прости меня, дурака, но вот так вышло, и не могу помереть с этой тайной. На центральной площади, третий справа, я стою, с усами… Да и на любой памятной доске. Можешь прийти, поглядеть… Даже похож, как я был в молодости… с тех пор усов не носил никогда… Живи, дочка, будь счастлива, выйди замуж, внуков мне нарожай… Если суме…
Кассета закончилась.
Алистан сидел, не шевелясь, только покачивая носком ботинка. Игрис чувствовал, как немеет лицо. Будто под анестезией.
Болотная Карга построила пряничный домик недалеко от шоссе, где часто пропадали машины. Она играла людьми, как в куклы. Она манипулировала…
Если верить человеку, чей голос сохранился на кассете — маршал Равелин тоже был манипулятором. Тогда выходит, что памятник Равелину и Двенадцати — монумент в честь манипулятора и его жертв. В день Памяти к нему возлагают цветы не просветленные люди, исполненные любви и достоинства, не соотечественники героев, а жертвы колоссального обмана, марионетки.
— Да-да, — прошелестел Алистан. — Именно так. Именно… Женщина носила это в себе двадцать лет. Что случилось, почему она не утерпела?
— Молния.
— Что?
— Молния разбила памятный знак, — Игрис едва шевелил губами.
Он вспомнил: трещина прошла по лицу третьего справа. Сталевара, чье настоящее имя — Парм Гнилой Мост. Алисия была очень суеверной. Тут и несуеверный призадумался бы.
— Я не верю, — сказал Игрис. — Это бред.