Журнал фантастики «Космопорт» 2014 № 12(13)
Шрифт:
Ах, как меняются времена! И попробуй, попробуй за ними успей!..
Вот и всё.
Дайте мне кто-нибудь ваши старые книжки, я перелистаю их, я вспомню Билли Джонса- Ивана Дурака и вместе со всеми — ну, кто из вас готов составить мне компанию в дороге? — отправлюсь на его поиски.
Я знаю, он ушёл дальше — на Юпитер, Уран, Плутон, за пределы Солнечной системы — и мы тоже туда доберёмся, всю жизнь стремясь за ним, за этим прекрасным Наездником, а он будет от нас ускользать, показавшись на мгновение, чтобы мы не свыклись с ним и не потеряли веру в него, как это случилось однажды на Земле, — да, я знаю: мы всегда теперь
Алексей СЕМЯШКИН
ПАМЯТЬ — ГЛАЗА МОИ
Я помню Вина, распростёртого на поверхности верхней палубы. Вернее, не Вина, а его грузное, крепко сложенное тело. Оно лежит в багрово-алой луже лицом вниз, словно большой океанский лайнер, севший на мель. Белоснежные одежды выпачканы, складки слиплись и уже начали застывать горными хребтами. Алыми горными хребтами.
Вин Дизмон не выдержал первым. А ведь он предупреждал Большую Комиссию. Он в таких чёрных красках описывал эффект Лишнихта, что будь у комиссии хоть чуточку человечности, полёт бы прервали. Но они сказали, чтобы он перестал канючить и взял себя в руки.
Вы слышите? В руки! Тогда они у Вина ещё были. Пара мощных натренированных ручищ, как у африканской гориллы. Большой чёрной гориллы. Дизмон мог гнуть ими стальной прут, словно гибкую ветку.
— Тренировки! Вот, что главное, Володя! — говорил он мне. — Тренировки позволят преодолеть человеку всё. Всё! И даже этот долбанный син-переход.
Вин Дизмон был славным малым. Быстрым не только на крепкое словцо, но и на нелёгкое дело. Он всегда был уверен в себе.
И вот он лежит, и не дышит, и не чувствует больше ничего.
И затянутые в белый латекс два тощих отростка, идущих от мощных когда-то плеч, как плети лежат вдоль его большого тела. Я не видел его утопленных в луже крови глаз, но я знаю, что в них было…
Мы провожали Вина как героя. Замотали в многозвёздный флаг и на следующем островке стабильности отправили в последний путь.
Тористон нанёс на карту новую точку. И как ему это удалось? Его отростки были самыми неповоротливыми и почти уже не слушались.
— Островок стабильности Дизмона, — пропищал Тористон, но вся патетика сказанного рассыпалась в пыль из-за его высокого звенящего тона.
Мы заржали как кони. Хотя точнее было бы сказать — запищали как крысы. Мы пищали и не могли остановиться. И наши слипающиеся гортани вибрировали как ненормальные, посылая в окружающее пространство какофонию несуразных звуков.
Пару недель ничего не происходило. На каждом островке стабильности мы получали подробные указания относительно наших действий. В интонации этих умников всё чаще стало слышаться равнодушие. Они смотрели на нас с удивлением исследователей, обнаруживших нечто парадоксальное. И когда один из этих ублюдков хихикнул, глядя на Трошева, Мейтао взорвался:
— Вы не представляете, что значит чувствовать то, что чувствуем мы, — он пялился подслеповатыми глазами на человеческие контуры на экране, и остатки его голоса срывались в неразборчивый писк. — Вы должны нас вернуть! Слышите? Прошло уже 180 точек перехода, а выхода нет! Возможно, вы ошиблись с расчётами? Сколько ещё нам скитаться?
Они ответили, что всё идёт по плану. И ошибки быть не может. Но я
Единственным, кто сочувствовал нам, был Карл Лишнихт. В те короткие минуты, когда он деликатно отодвигая очередных вахтенных пробивался к монитору связи, мы получали всю необходимую информацию. Лишнихт как мог пытался объяснить все эти странные процессы, и как ни странно, мы его почти понимали. Препараты, которые он советовал принимать, иногда действовали. Пусть не надолго, но это облегчало наше жалкое существование.
Лишнихт всегда задавал уйму вопросов. Его интересовало всё, что мы чувствуем. Он требовал всех подробностей. Он искренне желал найти ответ. Говорил нам, что главное — уловить нечто на нижнем уровне изменений, а потом…
Что потом? Потом ушёл Кюлье.
На столе перед ним стояла видеорамка со сменяющими друг друга образами его жены — Ванессы. Видел ли он эти снимки? Думаю, что уже нет. Мелькающие цветные пятна — вот, что видели его глаза. Но его мозг видел Ванессу. Её голубые глаза с пышными ресницами, волосы, ниспадающие струящимся водопадом, плавные линии её красивого лица. Кюлье гордился своей женой. Будет ли она гордиться им? Вряд ли. Надеюсь, у умников из Большой Комиссии хватит ума не демонстрировать наш изменившийся облик родственникам или новостным каналам. Тогда у Ванессы останется привычный образ её мужа — всегда серьёзного, задумчивого, с прищуренным взглядом добрых глаз. Если же нет, тогда мне жаль эту женщину, потому что она уже никогда не забудет вид этого мерзкого существа, каким стал её супруг.
Кюлье был отличным химиком и отличным кулинаром. В последний день своего существования он совместил оба своих таланта. Что он там намешал, осталось для нас загадкой, но, думаю, он ушёл легко.
К тому времени мы преодолели 191 точку перехода, после которой дегенеративные процессы ускорились.
Старик Лихништ изменился. Вернее, изменился его голос: он стал каким-то скрипучим, сдавленным. Или, может быть, мы слышали его таким? В любом случае растерянность чувствовалась. Последнее наше с ним общение длилось особенно долго. Он объяснял об изменении наших генетических программ при удалении от исходных координат, о перераспределении энергии клеток в более необходимые органы наших организмов.
— Эволюция в переходах стала очень умной и быстрой, — скрипел он. — Такой быстрой и умной, что мы не успеваем за ней.
Сначала казалось, что изменения носят случайный характер и мутации хаотичны. Но затем они пришли к выводу, что имеется точное направление.
— Ваши хромосомы не ломаются, они перестраиваются. Перестраиваются целенаправленно и уверенно, — говорил профессор. — Ферменты-репаразы, предназначенные природой для удаления повреждённого куска ДНК, почему-то прекратили свою основную работу. Напротив, они стали ярыми помощниками процессам дегенерации.