Журнал Наш Современник №1 (2002)
Шрифт:
Однажды весь вечер пел новые, непривычные песни. Окуджава, — пояснил он. Это было задолго до всеобщей известности барда. И пел он немного по-своему, не по-окуджавски. Я записал все на магнитофон. Возможно, эта кассета хранится до сих пор в столе. Поищу. Или декламировал странные полустихи, полуругательства: “Дамба, клумба, облезлая липа, дом барачного типа, коридор, восемнадцать квартир, на стене лозунг: “Миру — мир”...” Холин, — объявлял Вадим. Или Слуцкого: “Лошади умеют плавать, но нехорошо, недалеко...” Или: “Евреи хлеба не сеют...” Тогда все это было необычно, но я слушал, развесив уши, и потом пытался
Однажды он привел меня на выставку картин О. Рабина, устроенную в большой квартире на набережной Москвы-реки. Картины поражали необычностью и мрачным взглядом художника на жизнь. Селедочные скелеты на фоне черных бараков и ржавых консервных банок и тому подобное. Все это оценивала восхищенная богемистая публика, слонявшаяся из комнаты в комнату. Мальчики и девочки. Присутствовал сам автор. Увидел я и И. Холина, стихи которого так созвучны картинам. Все необычно. Бог спас меня от этой компании, и я больше там не появлялся.
Вадим был тогда близок к “инакомыслящим” и не скрывал этого. Позже меня поразила его оценка судьбы нашего погибшего в 37-м дяди: “Революция всегда пожирает своих детей, и дядя пострадал за грехи свои...” После реабилитации дяди и многих книг и фильмов о нем звучало это странно. Но мы привыкли к его эпатажу и не сердились. Он был очень дружен с моим старшим братом Женей, и часто вся разнородная и высокообразованная компания обсуждала за нашим столом казусы истории, языкознания и Бог знает чего еще. Не без выпивки, конечно. При поощрении моего отца, любившего такие застолья. Для меня это был домашний увлекательнейший университет, который можно было посещать, сидя в углу комнаты. Мне также доверялось ставить пластинки на патефон. Когда были танцы. И, конечно, Вадим всегда пел под гитару. Мои первые уроки гитары я получил от него. Иногда я с осуждением слушал о “похождениях” Вадима, может быть, и вымышленных. Я был “правильный” и озорство старших братьев не одобрял.
Приятель Жени и Вадима Арманд Хаммер, сын известного американского миллионера Хаммера, часто бывал у нас. Он учился в школе вместе с Женей. Вырос в России. После войны под хохот присутствующих рассказывал о своих взаимоотношениях с “хвостами”, часто его сопровождавшими. Войдя в трамвай, он говорил кондуктору: “Один билет за меня, и один за того человека”. “Хвост” ведь билет не покупал. При Хрущеве, когда наладились отношения с Америкой, Хаммер-отец пригласил сына приехать к нему. Арманд уехал, и все мы ждали, вернется или нет. Вернулся. Рассказывал о встрече, полете на личном самолете и о тоске, вскоре его обуявшей. Часто он бегал в магазин при посольстве и покупал русскую льготную водку, усмиряя ностальгию.
После смерти родителей Вадима и моих, случившейся примерно в одно время, застолья стали реже, связь поколений рвалась, и Вадима я стал встречать только по важным поводам. И судил о нем по его публикациям, иногда звонил ему или заходил на Молчановку. Всегда у Вадима была новая тема для разговора, обычно связанная с новой проблемой, его захватившей. То монгольско-русские отношения во время ига, то влияние всемирного капитала на нашу жизнь. Я не всегда воспринимал
Довольно равнодушно Вадим относился к регалиям и степеням. Видимо, из-за суеты и явного “скрипа”, сопутствующего защите докторской диссертации, Вадим ограничился при “работе” над ней одним лишь заголовком. Возможно, были и другие причины. Но книги его выходили. Он никогда не жаловался на препоны в их изданиях, хотя их было предостаточно.
Тесней стали наши отношения после событий 93-го года. Я прибежал к нему после бойни на Пресне, хотелось знать его оценку трагедии. Он долго слушал и почти предсказал дальнейшие события. Никогда он не поддерживал “дерьмократический” режим, и его голос был и есть одним из самых весомых приговоров режиму.
Вадим не сомневался в своих оценках многих талантливых поэтов и всячески их поддерживал. И жизнь чаще всего подтверждала его чутье. Я далек от литературы и истории. Но низко склоняю голову перед моим двоюродным братом за его мужество и вклад в борьбу против современной бесовщины.
...Текла бесконечная людская река прощания с Вадимом Кожиновым к маленькой церкви на Арбате. Его знают и ценят в России. А это лучшая ему награда.
Гелий Протасов
У СТЕН ДОНСКОГО МОНАСТЫРЯ
Я давно хотел проследить, как сложился жизненный путь моих одноклассников, выпускников десятого класса (1948 г.) 16-й школы. Этими мыслями я в самом конце 2000 года поделился с Вадимом Кожиновым.
Надо сказать, что после окончания учебы мы с ним ни разу не встречались, я не читал его произведений, а лишь изредка слышал о нем как о писателе, литературном критике и публицисте.
Лично моя судьба в течение 40 лет была связана с Советской Армией, а именно — с освоением новейшей техники, начиная с атомного оружия и кончая искусственными спутниками Земли.
Передо мной встал вопрос, как же отыскать Вадима и, вообще, захочет ли он общаться со мной по прошествии стольких лет. В школе мы с ним учились с 1943 г., с шестого класса. Особой дружбы между нами не было, хотя я относился к нему с уважением за его знание истории и необузданный характер. Я тоже интересовался историей, однако Вадим мог дать сто очков вперед любому школьному любителю истории.
Контингент учащихся в нашем классе был самый разный. В нем учились дети как высокопоставленных советских чиновников, министров, известных артистов и ученых, так и дети рабочих и служащих.
Разношерстность “контингента” и значительное число учащихся из известных семей объяснялось тем, что в 1937—39 годах на Большой Калужской улице были построены “сталинские дома”. В них переехали семьи известных ученых, артистов и советской интеллигенции. Соответственно уровень воспитания “контингента” был разным. Поэтому между учащимися проходила незримая граница, разделяющая “интеллигентов” и “босяков”. Вадим по своему воспитанию относился к “интеллигентам”.