Журнал Наш Современник №1 (2004)
Шрифт:
Сам большой мастер литературы, Евгений Иванович весьма ценил это мастерство и в произведениях собратьев по перу, прежде всего самых близких друзей-писателей. Вспоминаю, как с упоением он рассказывал мне о своем вологодском друге, замечательном писателе Василии Белове, о его творчестве. Осталась в памяти приведенная Евгением Ивановичем фраза из беловского рассказа “Кони”, где главным героем был пожилой колхозный пастух Лабутя. Фраза, которой восхищался Носов, была такая: “Кони паслись в паровом поле и не так далеко”. Признаться, я не сразу смог уяснить, что же такого особенного в этой фразе. Простое, обычное предложение... Все прояснила следующая за процитированной фраза: “Лабутя почувствовал это особым
Но так относился мастер только к истинно талантливым, по его меркам, произведениям. В других же случаях бывал крут и бескомпромиссен в своих оценках. Однажды в писательской организации был представлен на обсужде-ние роман одного курянина, весьма амбициозного, долго и безуспешно пробивавшегося в литературные ряды. Произведение было большое, “пухлое”, страниц на пятьсот. Началось обсуждение, вялое, томительное, неопределенное, по принципу: “с одной стороны, с другой стороны...”. И тут раздался голос Евгения Носова:
— А что здесь, собственно, обсуждать?.. В романе нет ни одной живой строчки...
Сказал — как припечатал...
Уязвленный автор, покрасневший до корней волос, вскочил как ошпаренный, стал кричать, что его не понимают, затирают, что больше его ноги здесь не будет... И правда, с тех пор он в писательской организации больше не появлялся...
Да, строг, суров порою был мастер, когда речь шла о сочинениях других авторов. А как относился он к собственным произведениям? Сознавал ли сам истинную их цену? Думаю, что да, цену своим произведениям он знал. Могу судить об этом хотя бы по такому запомнившемуся мне эпизоду. Как-то раз в нашем разговоре с Евгением Ивановичем я обмолвился, что все его рассказы о природе хороши, поэтичны, но на их фоне особенно выделяется “Белый гусь”. Я сказал, что удивительный этот рассказ, драматичный и вместе с тем жизнеутверждающий, будто спет на одном дыхании — так в нем все органично, живописно и осязаемо.
— Ну, это же носовская классика... — задумчиво отозвался писатель.
Сказал он это спокойно, без тени рисовки или, напротив, самоиронии, с осознанием своей добротно выполненной работы. Замечу, что происходил этот разговор в середине шестидесятых, когда Носов не был еще тем признанным, широко известным писателем, каким он стал в последующие семидесятые годы.
* * *
Известно, что крупные творческие личности, как магнит, притягивают к себе окружающих. Вокруг них как бы само собой возникает некое энергетическое поле, в зону которого попадают многие люди, иногда и случайные. Для курян таким центром притяжения, безусловно, был Евгений Носов. Сколько знал Евгения Ивановича в свою бытность в родном Курске, чаще всего видел его в окружении собратьев по перу. Нередко вращались в этом кругу и местные художники, артисты драматического театра и, конечно же, вездесущие журналисты. Но более всего окружали писателя молодые литераторы.
Впрочем, и Евгений Иванович тянулся к начинающим авторам, охотно привечал их, разумеется, тех, в ком замечал “искру Божию”. В таких случаях даже сам шел на контакты. Вспоминаю, как однажды в конце нашей встречи он сказал мне:
— Все собираюсь тебя попросить, да забываюсь... Ты скажи своему Деткову: пусть как-нибудь заглянет ко мне. Хочу с ним поговорить о его писаниях...
Речь шла о Владимире Деткове, моем заместителе по областной молодежной газете “Молодая гвардия”, где я тогда был редактором. В нашей газете Володя частенько печатал свои лирические миниатюры. Они-то,
Так В. Детков вошел в окружение Носова. Вошел он туда журналистом, а вышел... членом Союза писателей. Произошло это года три спустя, как он переступил порог квартиры писателя. И все это время литературный новобранец, как и все мы, начинающие, усердно проходил “носовские университеты”.
Больше всех нас почерпнул из тех “университетов”, пожалуй, Михаил Еськов — медик по профессии, писатель по призванию, связанный с Евгением Носовым еще и узами крепкой мужской дружбы. Его литературный талант под опекой и наставничеством мастера раскрывался и крепнул с каждым новым произведением.
Творческий взлет М. Еськова пришелся на конец семидесятых. Я к тому времени жил уже в Йошкар-Оле, куда был направлен собкором ТАСС, и о новых успехах Миши узнавал из носовских писем.
“Миша Еськов сейчас наслаждается московским триумфом, — сообщал мне Евгений Иванович, имея в виду Всесоюзное совещание молодых писателей 1979 года. — Его там рекомендовали в Союз, рукопись читал сам Марков, похвалил, обласкал в своем докладе. Теперь вот в качестве поощрения включили Мишу в писательскую делегацию, которая поедет в Венгрию. Сейчас он готовится к этой поездке. Всюду ему открыли “зеленую улицу”. Издательство “Молодая гвардия” обязали на совещании издать его сборник в Москве, зашевелились в издательстве “Современник”, затребовали его рукопись... Взвесив все “за” и “против”, Миша решил уйти из института (медицинского, где он тогда преподавал. — Л. К. ). Доработает до лета и уйдет на “вольные” хлеба...”.
Успехи подопечных литераторов, судя по всему, окрыляли и самого мастера, поднимали его дух. В редком письме Евгений Иванович не касался литературных новостей.
“Есть и хорошие вести: Вовку (Владимира Деткова. — Л. К. ) приняли в Союз, — с радостью извещал писатель. — Ну и Юру Першина тоже приняли. Теперь организация сразу выросла на две единицы. Для нас это важно. — И добавлял: — Будь ты в Курске, мы и тебя быстренько сосватали бы в СП. Кстати, как там у тебя дела с этим вопросом?”.
У меня “с этим вопросом” тоже вроде бы все шло на лад. По курским рекомендациям (самого Евгения Ивановича и его друга Петра Сальникова, в ту пору руководителя областной организации писателей) меня в Марийском СП, где я состоял в литактиве, без помех приняли в члены писательского Союза. Дело теперь оставалось за тем, чтобы это “промежуточное” решение утвердили в литературных “верхах” в Москве. И когда наконец такое решение состоялось и мне прислали официальное извещение об этом, я, счастливый, тотчас написал об этом своему литературному наставнику. И вскоре получил от него ответное письмо.
“Очень, очень рад за тебя! — писал Евгений Иванович. — От души поздравляю. Я ведь тоже от этой вести получил удовлетворение: сделано хорошее дело. Ведь по сути этим и живешь — кому-то сделать добро...
Ну что, старина… То, что случилось — прекрасно! Это все равно, как если бы закончился долгий непролазный лес, за которым открылась ширь и синь. Вздохни глубоко и свободно — и с Богом за работу, о которой грезилось, мечталось... Я вовсе не призываю к важничанью, самолюбованию своим новым положением. А зову к тому святому и каторжному труду, который требует всего себя без остатка, полного самозабвения, новых, каких-то еще не осознанных тобой жертв и конфликтов с жизнью. Само по себе звание писателя еще не путевка в некий рай. Это всего лишь тот колышек старта, отсчета новой жизни, перед которой ты берешь особую клятву и ответственность... Да будет свято дело твое!