Журнал Наш Современник №11 (2002)

Журнал Наш Современник

Я знаю душу Москвы, но не знаю ее тела. Я вообще наклонна к этому, но сейчас — по отношению к Москве — это грех”.

“Спас на Бору, Нечаянная Радость, “пятисоборный несравненный круг”... И все Замоскворечье — и все мощи — и все звоны — калиновые и малиновые — издариваюсь”.

И в ответ — вдохновенный и бессвязный лепет о Марине: “Марине — мне, Марине Цветаевой, Марине Мнишек”. Так поэт сам связал два трагических имени в нашей истории, две ярчайшие судьбы Марин, которых разделяют века.

“Мой друг! Я уже начинаю отвыкать от Вас, забывать Вас.

Вы уже ушли из моей жизни...

Куда-то идти — бесспорно — от чего-то уйти. — Если бы я знала, что Вы — что я Вам необходима — о, каждый мой час и сон летел бы к Вам! — но так — зря — впустую — нет, дружочек! — много раз это со мной было: не могу без — и проходило, могла без! Мое не могу без — это когда другой не может без.

Это не холод и не гордыня, это, дружочек, опыт, то, чему меня научила советская Москва за эти три года — и то, что я — наперед — знала уже в колыбели”. Помещая эту заметку не в раздел о любви, а в свод характерных черт, нравственных законов и опытов москвитянки, я задумался о том, какому же опыту научили нас годы буржуазно-криминальной Москвы? В человеческих отношениях, наверное, сплошному “без”: безлюбью, безответственности, бездумности и безверию на фоне массового безденежья. Но та же Цветаева снова дает надежду: что-то ведь и мы, дети Московии, знаем с колыбели, а значит, генетически можем противостоять привнесенной науке бездушия.

“Аристократизм — любовь к бесполезному. (Терпимость — наклонность — тяготение — пристрастие — приверженность — страсть — все градации вплоть до: “умру без”).

Крестьянин, любящий кошку не за то, что она ловит мышей, уже аристократ”.

“Может быть, мой идеал в природе — всё, кроме подмосковных дач”.

“В Москве я благодарна за каждую веточку, в деревне — за каждую весточку”.

“(Jeu de mots*, а правда)”.

“Почему я люблю веселящихся собак и НЕ ЛЮБЛЮ (не выношу) веселящихся детей?!”.

“Не люблю (не моя стихия) детей, простонародья (солдатик на Казанском вокзале!), пластических искусств, деревенской жизни, семьи”.

И тут же — как для контраста, для наглядного доказательства противо­речивости натуры! — прямо противоположная восторженная запись, да еще с уточняющей правкой:

“Обожаю простонародье: на ярмарках, на народных гуляньях, везде на просторе и в веселье, — и не созерцательно (сверху написано — зрительно) — за красные юбки баб! — нет, любовно люблю, всей великой верой в человеческое добро. Здесь у меня, действительно, чувство содружества.

Вместе идем, в лад”.

“Я никогда не буду счастливой в бревенчатом доме и — всегда — в доме, выбеленном известью (юг).

Бревенчатые (внутри) стены под Москвой — мещанство”. Первое — понятно, тем более что писано сие в холодной Москве, второе — не совсем понятно, но как-то предвосхитило стиль “а ля рюсс”.

“Цыгане — и карточная система.

(Есть же в Москве сейчас цыгане)”

“Походка ЦЫГАНОК: подкидывают на ходу, — точно лягают — юбку. Сначала юбка, потом цыганка.

И каждый взлет юбки: Иди ты к Чорту! — Нога — юбке, юбка — встречным”.

“Если

бы я — ЧТОБЫ НЕ СЛУЖИТЬ — сделалась проституткой, я — пари держу! — в последнюю минуту, когда надо получать деньги — с видом величайшего detachement* и чуть смущенно — говорила бы:

— “ради Бога, господа, не надо. Это — такие пустяки!”.

“Язык простонародья как маятник между жрать и с——”.

“Аля — кому-то в ответ на вопрос, кто ее любимый поэт:

— “Моя мать — и Пушкин!”.

“Я дерзка только с теми, от кого завишу”.

“В Москве есть церковь Великого Совета Ангелов”.

Прочитав эту запись Цветаевой, я начал искать эту церковь или то место, где она возвышалась. Пока — не нашел...

“Иду по Поварской. Через улицу — офицер на костылях. Не успев подумать, крещусь”.

“Измена Самозванцу — этого страшней — нет”.

“Димитрий первый в России короновал женщину”.

“Тоска по Блоку, как тоска по тому, кого не долюбила во сне. — А что проще? — Подойти: я такая-то...

Обещай мне за это всю любовь Блока — не подойду.

— Такая. —”

Хочу (в скобках) заметить, что Цветаева часто прибегает к этому, казалось бы, чисто орфографическому и ненужному приему — ставит тире, как при передаче прямой речи в чисто авторской записи. Но, думается, выделенная таким образом фраза — важная реплика в споре с собой или добавление-усиление, когда мысль высказана, как в случае с блоковской заметкой. На внутренний вопрос: ну почему я такая? — может ответить самой себе только так, по-детски и с вызовом: “Такая!” да еще и закончить знаком тире для собственных добавлений в будущем.

Впечатление от выступления и чтения Блока. С каким-то удивлением, но и с облегчением:

“Вокруг него изумительные уроды. А я-то думала: Александр Блок! — Красавец! — Красавицы!”.

“Знаете, где я вчера была? — Судьба!!! — В Спасо-Болвановском!!!

— Дружок, он есть — И действительно, — за Москва-рекой!” (Пишет и восклицает чисто по-замоскворецки: не склоняя название реки, мы так в Замоскворечье и говорили — “Пойдем на Москва-реку”. Потом это в стихах и прозе у меня начали изымать редакторы, а уж книгу “За Москвой-рекой” тем более пришлось назвать “грамотно” — ну как это: ошибка, вольность на облож­ке?! — А. Б. ) “— Далё-ко! — Длинный, горбатый, без тротуаров и мостовых, и без домов — одни церкви — и везде светло, тепло! Какая там советская Москва! — Времен Ивана Грозного!”

ДУША В ПУТИ

Последняя фраза ответов Марины Цветаевой на анкету была такова: “Жизнь — вокзал, скоро уеду, куда — не скажу”. Вечный порыв и загадочность.

“Ищут шестого чувства обыкновенно люди, не подозревающие о существо­вании собственных пяти”.

Кто создан из камня, кто создан из глины, —

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело — измена, мне имя — Марина,

Я — бренная пена морская.

“С людьми мне весело и пусто (я полна ими), одной — грустно и перепол­ненно, ибо я полна собой”.