Журнал Наш Современник №6 (2002)
Шрифт:
И мы пошли в Вороничи.
— А Топорковы где живут?
— Как всегда, в Петровском. У Ганнибалов.
В Вороничах мы “стали на постой” в небольшой избе лесника. Хозяйка угостила нас молоком.
— Утреннего удоя, — сказала она. — Пейте на здоровье. В городе такого не бывает.
Молоко в самом деле было вкусное и густое, как сливки. До обеда еще оставалось время, и мы решили сходить в Тригорское. Там “квартировала” наша однокурсница Тамара Абросимова.
Узкая дорога взбегала на пологий холм, заросший соснами. В одном месте на ее обочине выглядывала из
— Не удивляйтесь, — сказал Монюков. — Пушкин здесь повсюду.
И действительно, подобные глазастые дощечки поджидали нас во многих местах. Они, как сигнальные маячки, предупреждали, что эта земля заминирована пушкинской поэзией.
В Тригорском нас встретил дом Осиповых-Вульф. И старинный парк с липовыми аллеями. Верхушки столетних лип смыкались в вышине, и аллеи походили на величественные готические соборы, прохваченные насквозь прямыми солнечными лучами.
Прости, Тригорское, где радость
Меня встречала столько раз!
Искусствовед Женя, хранитель Тригорского, круглолицая, смешливая девушка, водила нас по парку, показывала вновь открытые аллеи, пруд с карасями. В благоговейном молчании стояли перед могучим, величавым дубом. В окружности его ничего не росло, и он высился один в центре круглой поляны.
— Это тот самый “дуб уединенный”, — гордо сказала Женя. — Его только недавно, как теперь говорят, идентифицировали. Он у нас получил паспорт.
И она указала на уже знакомую нам белую дощечку, где стилизованной пушкинской вязью были написаны слова поэта:
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой прах забвенный,
Как пережил он прах отцов.
Переполненные впечатлениями, молча сидели на скамье Евгения Онегина на крутом обрыве над речкою Соротью. Теплый ветер дул со стороны выкошенных лугов. Терпко и сладко пахло сухим сеном. Солнце тяжелило веки. Не хотелось ни говорить... Ни думать... Великая благость была разлита округ...
Обедали в Тригорском, у Гейченко. Народу за столом, по городским меркам, было много: Топорковы — Василий Осипович с женой Ларисой Мамонтовной, Виктор Карлович с Наташей, Тамара Абросимова, Женя, мы с Толей, какой-то ленинградский художник (забыл его имя), милейшая супруга хозяина дома и, конечно, сам хранитель пушкинского заповедника — Семен Степанович Гейченко. Личность вполне легендарная.
Я много слышал о нем от Виктора Карловича, но познакомиться довелось впервые. Высоким ростом, громким, чуть хрипловатым голосом, густым развалистым чубом, серыми, в смешливый прищур, глазами он напоминал мне кaзaчьeгo атамана. Эдакого гетмана — лево-или правобережной Украины. Движения его были резки, порывисты. Он, казалось, весь был заряжен мощной, доброй энергией.
Во время войны ему довелось освобождать от немцев Псковскую землю. Был тяжело ранен — потерял левую руку. После госпиталя Семен Гейченко остался в пушкинских местах навсегда. В качестве Хозяина пушкинского заповедника он решил,
В своей повседневной деятельности на этом посту Гейченко приходилось быть и литературоведом, и завхозом, и бухгалтером, и попрошайкой, и сторожем, и вышибалой, и экскурсоводом. Он стучался в высокие дубовые двери разнокалиберного начальства, льстил, ругался, бил по столам затянутой в черную перчатку культей потерянной руки и... возникал из небытия дом поэта в Михайловском, флигелек няни, сажались уничтоженные деревья, отыскивались старинные тропинки, остатки аллей, немногочисленные раритеты, мебель и разные мелочи, принадлежащие далекой эпохе начала девятнадцатого века.
— Идемте, я кое-что вам покажу! — Гейченко вдруг вскакивал из-за стола.
— Степаныч! — мягко укоряла его жена.
— Ничего, это много времени не займет. — Он вел нас за дом и показывал остатки какого-то небольшого фундамента.
— Вот! — гордо возглашал он. — Недавно вычислил. Здесь был погреб. Каждое утро Пушкин стрелял в его стены из пистолета. До десяти и больше раз. Набивал руку. Иначе нельзя. Время было дуэльное, подрастали дантесы. В вопросах чести на них никакой довод так не действовал, как граненый ствол “лепажа”, направленный в лоб.
И он довольно похохатывал.
Обед длился долго и за разговорами, шутками-прибаутками перешел в чаепитие. За столом царила веселая, непринужденная атмосфера. Читали стихи, рассказывали всяческие истории литературного и житейского плана.
Непревзойденным рассказчиком был Василий Осипович Топорков. Его новеллы из актерской жизни яркой парадоксальностью своей напоминали классические анекдоты, а анекдоты своими многочисленными подробностями походили на реальные случаи из жизни.
— Сегодня вышел утром погулять, — стал рассказывать Топорков. — Погода отличная. Солнце сияет, птицы поют. Иду, а за мной мои знакомые — деревенские ребятишки.
— Они за ним, как хвост за кошкой, — поясняет Лариса Мамонтовна, — прикормил их конфетами.
— Я, как Некрасов, люблю деревенских детей. Они скромнее городских, сообразительнее — короче, лучше. Идем, значит, беседуем понемногу. Я им про цветы рассказываю. Как они погоду чувствуют, время узнают, как их пчелы опыляют. Тут и пчела кстати подвернулась: возится в цветке, вся в желтой пыльце извалялась.
— Какое удивительное насекомое — пчела! — говорю я ребятам. — Сколько она пользы приносит людям. Собирает мед, помогает урожаю...
И тут слышу детский голосок за спиной:
— Дяденька...
Оборачиваюсь — карапуз лет семи, курносый, конопатый. Указывает глазами на пчелу и мне быстрым шепотком:
— Дяденька, убей ее на хер! Она кусучая.
Ах, эти топорковские новеллы с их непредсказуемыми концовками! Ведет-плетет Василий Осипович канву рассказа, украшает ее, как бисером, бытовыми подробностями и этим как бы усыпляет ваше внимание, и вдруг — взрыв! Все становится на голову! И от того, что вы ожидали, на что коварно подталкивал рассказчик ваше сознание, ваши предварительные разгадки, — ничего, ровным счетом ничего не остается. Остается обвальный хохот слушателей и лукаво поблескивающие глазки Василия Осиповича.