Журнал «Рассказы». Почём мечта поэта?
Шрифт:
Проверил телефон. Дочь спрашивала, как ему экскурсия по музею дореволюционного оружия. Просила фотографии.
Оружия, значит…
Он не знал, что за чертовщина произошла во дворе старых доходных домов, и от этого злился. Отдохнув, заковылял дальше. Сделал большой крюк по городу и через полтора часа оказался на Невском проспекте у отеля «Москва».
Там же купил дешевый слуховой аппарат. Мир снова наполнился звуками, и эти звуки были привычными, человеческими.
Еще через несколько часов Калинкин отправился в аэропорт. Все это время переписывался с дочкой, пытаясь выяснить, где она покупала билеты на экскурсию. Дочка была искренне уверена, что Калинкин сходил в музей оружия. Откуда взялся странный конверт в его кармане, она не знала. А он не мог взять в толк, как же умудрился вляпаться в подобное. Может, это отчим виноват? Решил отомстить за то, что Калинкин упек его за решетку на пятнадцать лет? Кажется, он выполз из тюрьмы год назад. Такие, как отчим, не умирают…
Сердце все еще колотилось. Мысли крутились тяжелые.
Уже в салоне самолета Глеб почувствовал невероятную усталость и попытался задремать.
Кое-что не давало ему покоя.
Гриф с тремя окровавленными струнами. Когда татуированный пацан врезался в Калинкина, гриф отлетел на обочину, в траву. Калинкин взял его, поднимаясь, и сунул под пальто. Зачем? Кто бы знал… Нес с собой, чувствуя странную вибрацию в такт собственным шагам. Потом завернул в пакет и несколько слоев тряпки. Хотел выбросить, но сдержался. Запихнул в сумку. Наверное, хотелось выяснить подробности, что же это такое.
Ни в рамках метро, ни на осмотрах в аэропорту про гриф никто не спросил. Сумка успешно отправилась в багаж.
Что это за вещь?
Потустороннее – вот ответ.
Татуированный пацан хотел сыграть что-то. Для чего? Какая у него была цель? И что будет, если приладить четвертую струну?
В душе будто что-то болезненно натянулось. Как там сказал пацан?
«Вы злитесь».
Точно. Именно этой струны и не доставало. Злости.
Нестерпимо хотелось добраться до дома и проверить. Калинкин не знал зачем. Иногда желания не требуют объяснений. Они просто есть.
Дарина Стрельченко
Осинён
Заслышав крики, Федор поднялся из-за стола, потянулся, разминая спину. Подошел к окну. По асфальту шагали двое конвойных, между ним брел человек в сером. «Из наших, – нервно, с досадой подумал Федор. – А все туда же».
Он отодвинул шпингалет, приоткрыл форточку. В комнату ворвался стылый зимний ветер, а с ним – многоголосый рев. Граждане высовывались из окон, трясли
– Осинён! Осинён, с-скотина!
«Так еще и осинён!» – ахнул Федор, схватил прислоненный к стене флаг и распахнул окно. Принялся махать, реветь так, что ледяным огнем продирало легкие:
– Осинён! Осинён, скотина!
Крик волной катился вслед конвою, рикошетя от заборов и стен. Когда солдаты и осиненный свернули за угол, голоса и флаги с минуту колыхались над улицей, а затем, словно улитки, втянулись в жилые ячейки. Федор тоже убрал свой флаг, закрыл окно. Понял, что продрог, и бросил в камин два брикета – поменьше, полегче. Оглядел, оценивая, стопку топлива: до конца месяца с лихвой. Можно даже слегка шикануть, за «Крылья грусти» и топлива, и перловки, и специй подвезли полторы нормы.
Завернувшись в халат, Федор вернулся к печатной машинке. Привычно заломило поясницу; он потер друг о друга ладони, подул на пальцы, занес их над клавишами. Что у нас там?.. «Готовы к выстрелам в свою судьбу». Звучит хорошо, звучит народно! Но что, если добавить туда вот эту сцену – с конвоем, с рукоплесканиями и флажками из окон, с ревом и гулом? Прекрасно. Очень хорошо выйдет… Очень правильно.
Он принялся печатать, забыв про поясницу, про смог, не обращая внимания на «Марш Терновника», доносившийся от соседей.
На секунду представил себя там – внизу, на улице, между закованных в шинели конвойных. По спине пробежали мурашки; Федор сглотнул, защелкал с удвоенной скоростью, не заботясь ни об ошибках, ни о ежечасных упражнениях для остроты зрения. Этот крик над улицей, знамена, скрывавшие лица; и окна, и флаги, и это море серого полотна, как зеркало не то асфальта, не то неба. И ледяной крик в горле, и лютое осуждение, и мурашки, и чужие руки, сжавшие локти…
«Его вели между домов, между высоких стен, от которых эхом отражались крики. Он шел, опустив голову, и, казалось, высматривал в трещинах асфальта оправдание для себя или причины, побудившие, помутившие его на столь безумное и столь страшное. Под локтевым сгибом, откликаясь на впившиеся пальцы, пульсировала кровь – яростными толчками. Левой лопаткой он очень ясно ощущал приставленный штык. Горели щеки, хотелось пить. Он втягивал воздух – тот проходил через легкие, резко пах газами и землей. Все внутри обострилось: все его восприятие, мысли и нервы. И так податливо, так легко и ловко двигалось тело, так отчетливо напоминало, что оно живое, в преддверии позорного, скорого конца…»
Конец ознакомительного фрагмента.