Журнал Виктора Франкенштейна

Акройд Питер

— Но ведь наверняка случалось им…

— Нет. Никогда. До того, как она убежала, — ни единожды.

Я поднялся и подошел к окну.

— Сомневаюсь, чтобы он приехал в Оксфорд. Изо всех мест на земле это вызывает у него наибольшую неприязнь. Возвратиться к отцу он не мог — об этом и речи нет. Справлялись ли вы на главных дорожных станциях?

— Я ходил на Сноу-хилл и на Олдерсгейт. Их не видали. Я дошел до самого Найтсбриджа — на случай, попытайся они избежать преследования, но и там никаких следов их не было.

— Они могли переехать в какую-либо другую часть Лондона.

— В таком случае мы в тупике.

— Я сделаю вот что. Я напишу к нему по адресу его отца. Туда он не

поехал, но мог послать весточку. Это единственный возможный способ найти его. Вам, Дэниел, следует возвратиться в Лондон — на случай, если ваша сестра попытается с вами связаться. Проверьте другие станции.

— Есть одна на Бишопсгейте. И на Тотнем-корт-роуд. О чем он думал? Гарриет еще так молода…

— Не падайте духом. Виши не может быть виновен ни в каком бесчестном поступке — я в это не верю.

Веру в Биши я не потерял и, после того как Дэниел уехал обратно в Лондон, вечером того же дня начал письмо к нему, в котором сообщил о своих делах, не касаясь подробностей. Была вероятность, что письмо откроет и прочтет его отец, к которому Биши, по собственному его заявлению, питал самую стойкую нелюбовь, и потому я воздержался от упоминания об исключении его из Оксфорда и о связи с Гарриет Уэстбрук. Вместо того я рассказал ему о своей поездке в Женеву, о смерти сестры и отца, закончив просьбой поведать мне о собственных его странствиях в последние несколько месяцев.

Впрочем, отсылать письмо не было нужды. На следующий день лондонская почтовая служба доставила мне конверт. Там было письмо от Биши, где в манере чрезвычайно краткой сообщалось, что он увез Гарриет из Уайтчепела по одной простой причине: отец «донимал ее самым ужасным образом» и заставлял возвратиться на фабрику специй. Она говорила о самоубийстве и настойчиво просила у Биши «защиты» — таковы были его слова. Он чувствовал, что обязан спасти ее от страданий и увезти туда, куда не сможет дотянуться отцовский гнев. В постскриптуме он торопливо приписал, что просит у меня средств. Его ненавистный отец, по всей видимости, прекратил выплачивать положенные ему деньги, и жить ему стало почти не на что.

В конце письма Биши надписал свой адрес — дом на Куинс-сквер, — и я тотчас же ответил, предлагая ему воспользоваться моими комнатами на Джермин-стрит и приложив расписку на выплату пятидесяти гиней в банке Куттса. Вдобавок я уговаривал его связаться с Дэниелом Уэстбруком и сообщить тому обстоятельства внезапного отъезда его сестры. Я не сомневался в том, что намерения Биши были столь же честными, как он их описал. В определенном смысле я считал его своим наставником и оттого проникся чувством выполненного на совесть долга, втайне поздравив себя с тем, что поступил со своим другом великодушно.

Представьте же себе мои удивление и ужас, когда, спустя три дня, мне доставили еще одно письмо из Лондона. Пришло оно от Дэниела Уэстбрука, который получил записку от Биши. Писал он ко мне, дабы, как он выразился, осведомить меня о том, что мистер Шелли и Гарриет, воспользовавшись данными мной деньгами, бежали в Эдинбург, где намеревались обвенчаться.

Недоумение мое сменилось гневом. Я полагал, что Биши предал меня, ему доверявшего, не только тем, что просил денег для подобной цели; нет — вдобавок он сочинил историю о том, что Гарриет пребывала в отчаянии. Он солгал мне при обстоятельствах самых постыдных.

Взявши в руки письмо, которое прислал мне Биши, я оторвал от него небольшой кусочек, положил его в рот и проглотил. Действуя методично, я превратил бумагу в клочки и тем же способом истребил их все до единого.

Глава 8

После долгого перерыва в занятиях я успел возвратиться к

своим опытам с усиленным энтузиазмом. Гнев на Биши подстегнул меня, и я стал работать с большим пылом, чем когда бы то ни было, сторонясь любого общества, дабы с головой окунуться в свои поиски. Теперь, когда меня столь явным образом предал тот, кого я считал другом и единомышленником, я чувствовал себя совершенно одиноким. У фабриканта на Милл-стрит я купил электрический аппарат, но вскоре понял, что ему недостает мощности. Однако мне удалось достигнуть неких успехов. Я познакомился с оксфордским коронером, бывшим студентом нашего колледжа. Я разъяснил ему, что для занятий моих требуются человеческие образцы, и он, поразмыслив, согласился помочь мне во имя научного прогресса. Он и сам был исследователем природных явлений — его интересовали геология и структура Земли — и потому сочувствовал моему стремлению отыскать источники жизни в человеческом организме. Я пообещал привезти ему альпийских камней, когда в следующий раз поеду в Женеву.

Опыты свои я по-прежнему проводил в сарае в Хедингтоне. С наступлением вечернего затишья двое слуг коронера обыкновенно приносили мне туда трупы — или, бывало, части трупов, — которые он осматривал в тот день. Слуги ждали всю ночь, пока я с ними работал, а после забирали обратно, в контору на Кларендон-стрит. За каждый визит я щедро платил им — по гинее на брата. Воистину, ради денег англичане готовы на что угодно.

В ходе этой работы я сделал ряд поразительных открытий. Я обнаружил способ пропускать электричество через все человеческое тело, при этом оно заметно сотрясалось и дрожало. Кроме того, мне удалось провести электрический ток через позвоночник ребенка, и это заставило глаза раскрыться, а губы разжаться. Я надеялся, что голосовые связки издадут те или иные звуки, но тут меня ждало разочарование. Мистер Франклин к тому времени уже высказал предположение о том, что электричеством возможно оживлять сердца у только что скончавшихся пациентов, и у меня не было оснований сомневаться в его словах. Разрушенное дерево способно дать зеленые побеги. Я вспомнил случай в Женеве, несколькими годами прежде, когда одну девочку признали мертвой после падения из окна второго этажа; тем не менее ее вернули к жизни с помощью электрического прибора, называемого лейденской банкой.

Субъекты, присылаемые коронером, были, как правило, мертвы слишком долгое время, что не давало никаких шансов на оживление. Однако, когда мне вручили младенца, недавно утонувшего в Темзе, я начал питать надежду, странную и безумную. Через маленькое отверстие в брюшной полости я откачал избыточную жидкость, а затем поместил ребенка на оловянную фольгу, которая является хорошим проводником. Далее я установил вокруг тела герметически закупоренные лейденские банки, соединенные между собой; раздался сильный треск, похожий на летний гром, и младенец, к моему огорчению, получил страшные ожоги. Но жизни не было. Помнится, я сказал коронеру, что изменение цвета кожи характерно для утопленников.

Оставаться в Оксфорде, не вызывая подозрений, мне было невозможно, хоть я и работал в самом отдаленном уголке Хедингтона. Я подкупил привратников, чтобы они не обращали внимания на мои ночные отлучки: я уходил прежде, чем запирали ворота колледжа, и возвращался в комнаты после того, как ворота отпирали. Они считали, что здесь замешана женщина, и я предпочитал их не разубеждать, хотя знал, что они будут судачить. Когда меня вызвал к себе в кабинет ректор, я заподозрил самое худшее. Впрочем, к тому времени я успел прийти к выводу, что пора уезжать. Степени я не получу; но теперь, когда отец мой умер, оставив мне состояние, которым я мог свободно распоряжаться, нужды в буквах, что ставятся после имени, у меня не было.