Журнал Виктора Франкенштейна
Шрифт:
— Она приготовляет специи для богатых домов, — пояснил Уэстбрук. — По двенадцати часов ежедневно. Шесть дней каждую неделю. Она работает ради нашего семейства. На ее шиллинги покупается еда к столу. Не специи. — Говорил он с такою горечью, что сестра с беспокойством на миг взглянула на него, но тут же возобновила работу. — Не станем тебя долее отвлекать, Гарриет. Ваша надзирательница идет к нам с упреками.
К нам подошла, разводя руками, пожилая женщина:
— Послушайте, мистер Уэстбрук, негоже вам отвлекать
Мы вышли из здания.
— Не мучает ли вас жажда, джентльмены? Эти специи пробирают горло. Бедняжка Гарриет часто страдает от кашля.
Мы миновали череду домишек, и он остановился, чтобы оглядеться.
— На той стороне улицы есть приличная таверна. — С этими словами он повел нас по булыжной мостовой. — Живется ей едва лучше, нежели рабыне.
— Кто ее туда послал? — спросил у него Биши.
— Мой отец. Вот мы и пришли.
Вошедши в таверну, с низким потолком и темную, как принято в Лондоне, мы спросили три кружки пива, а вслед за тем уселись за стол в углу.
— Отец мой полагает, что обязанность человечества — и женщин — в том, чтобы трудиться. Он из особых ковенантистов.
— Наихудшая из христианских сект, — заметил Биши.
— Он полагает, что женщина стоит куда ниже мужчины. Поэтому о будущем благосостоянии Гарриет он и думать не стал — повелел, что ей должно работать.
— Это отвратительно! — Биши схватил свою кружку и принялся постукивать ею по столу. Лицо его сильно покраснело, стало прямо-таки огненным, и я впервые заметил белый шрам у него на лбу. — Мыслимо ли: укротить ее, поработить, будто некое животное!
— Я умолял отца. Я указывал на преимущества, которые ожидали бы Гарриет, посещай она хотя бы дамскую школу. Но сердце его было не смягчить.
— Чудовищно. Ужасно. А вы не можете ее содержать?
— Я? Я едва способен содержать самого себя.
— Тогда я освобожу ее! — Теперь Биши загорелся энергией и страстью.
— Что вы собираетесь делать? — спросил я его.
— Пойду к ее отцу и предложу ему такую же сумму — такую же сумму, что зарабатывает она, — если он позволит ей поступить в какую-либо школу или академию. Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего.
— Вам следует дождаться, пока она закончит работу, — сказал Уэстбрук.
— Каждый миг — агония. Простите меня. Мне необходимо выйти на улицу.
Я проводил его до двери таверны и дал ему платок, которым он утер влагу с лица.
— Благодарю вас, Виктор. Я совсем расплавился.
— Куда вы пойдете?
— Пойду? Я не собираюсь никуда идти. — С этими словами он, к удивлению моему, принялся ходить туда-сюда по мостовой перед таверной.
Когда я
— Биши выхаживает свой гнев, — сказал я ему. — У него пылкая душа.
— Мистер Шелли горяч, как огонь. Это хорошо. Нам нужны натуры, выкованные в пламени.
— Я заметил, что здесь, в Англии, принято давать волю чувствам.
— Да — с тех самых пор, как в Париже произошла революция. Мистер Шелли прав. А вот и он. Видите — его трость покачивается у окна? Да, и мы также получили освобождение. Те события помогли создать нового человека.
— Новый тип человека?
— Вы смеетесь надо мной.
— Нет. Поверьте мне, не смеюсь.
— Теперь мы — не правда ли? — чаще даем волю слезам.
— Мне не с чем сравнивать. А, вот и Биши.
— Похоже, — сказал Биши, со смехом присоединяясь к нам, — я превращаюсь в объект внимания. На мой счет судачили.
— В этой части города вы являете собою зрелище необычное. — Уэстбрук подошел к стойке и возвратился с еще одной кружкой для Биши.
— Неужели?
Казалось, он был искренне удивлен, и мне пришло в голову, что он не сознает собственной необычности.
— Один молодой человек глаз не сводил с моей трости.
— Они все бедняки, сэр. Но ничего плохого они вам не желают. Большинство из них достаточно честны.
У Биши сделался смущенный вид.
— Простите меня. Я не собирался подвергать сомнению его честность. — Он быстро отхлебнул из кружки.
— Удивительно, — сказал я, — как они не взвоют от ярости.
— Что вы говорите, Виктор?
— Будь я вынужден вести крайне плачевную жизнь, в то время как окружающие купаются в богатстве, я жаждал бы разнести этот город в пух и прах. Я жаждал бы уничтожить мир, лишивший меня свободы. Сотворивший меня.
— Превосходно сказано. — Уэстбрук поднял кружку, обращаясь ко мне. — Я и сам часто размышлял о том, что удерживает этих бедняков в рабстве.
— Религия, — сказал Биши.
— Нет. Не это. Ничем подобным их не проймешь. Они такие же язычники, как и жители Африки.
— Рад это слышать, — отвечал Биши. — Выпьемте за смерть христианства!
— Нет, — продолжал Уэстбрук. — Дело в страхе перед наказанием. В страхе перед виселицей.
— Что им достается от жизни? — спросил я у него, начиная хмелеть от пива.
— Сама жизнь, — отвечал Уэстбрук.
— Этого, думается мне, достаточно. — Биши успел побывать у стойки и возвратиться с тремя новыми кружками. — Ценность жизни — в ней самой. Нет ничего более драгоценного.
— И все же, — сказал Уэстбрук, — вести ее можно с достоинством. И без страдания.
— Жаль, что в этой жизни подобное невозможно. — Биши поднял свою кружку. — Ваше здоровье!
— Что вы хотите сказать? — обратился к нему Уэстбрук.