Журнал «Вокруг Света» №02 за 1974 год
Шрифт:
Из поземки вылетела упряжка бригадира, остановилась напротив Колькиных нарт, и сразу же все собаки повалились на бок, коротко и часто выбрасывая из открытых, с вывалившимися языками ртов круглые облачка пара.
Бригадир соскочил с нарты, крикнул:
— Уснул, однако...
Ему бы зайти в землянку, налиться горячим чаем, а он, двужильный, сгреб лапищами беремя наваги и вперевалку пошел к нарте.
— Слышь, Милют, — подступил к нему Колька. — Ты же знаешь, пора мне...
Бригадир сбил на затылок малахай, оторочка которого заиндевела и мешала
— Чего молчишь? Ты же обещал!
— Помню, Рубахин, помню...
Милют глянул в сторону моря.
Там, вдали, чернело длинное тело парохода. Пароход покачивался на свежей волне, точно кит терся о льдину.
«Ну чего молчишь, душу терзаешь! — вскричал про себя Колька. — И без тебя знаю, что снимется скоро, пожалуй, и не успеем всей наваги перетаскать». А вслух сказал:
— Нартой больше, нартой меньше...
Милют не ответил. Взмахнул остолом. Собаки рванулись, нарта тяжело стронулась и пошла, визжа полозьями. Бригадир побежал за нею, приседая на проворных коротких ногах. Милют — по-корякски заяц. Видать, не за трусость, а за неутомимость дали это прозвище бригадиру меткие языки сородичей. Какие сутки точно заводной бегает.
— На сознательность жмешь, ишь ты, идейный какой! — бормотал Колька, остервенело кидая навагу. Иные рыбины падали в снег, иные раскалывались от удара об нарту. — Вот сделаю еще одну ходку, и все, баста!
Колька поймал себя на том, будто он оправдывается перед кем-то. А чего оправдываться? В другое время он готов день и ночь вкалывать.
Покрикивая на собак, Колька двигался к краю льдины, с отчаянием поглядывая на небо. Солнце заметно затушевывалось сумерками.
Ныне у Яны праздник, и она пригласила Кольку, а он уже и надежду потерял, что простит-помилует. Все еще не верится, но вот оно, вещественное доказательство: Колька похлопал себя по груди, где под кухлянкой и меховой рубахой — гагаглей лежала записка: «Не забудь, двадцатого февраля у меня день рождения». Как же, забудешь!
Записку эту, словно весть об отмене сурового приговора, привез две недели назад Милют, ездивший в село за харчами. Записка, Сто раз обласканная Колькиными пальцами, изрядно потерлась, прорвалась на сгибах, и пришлось завернуть ее в газету.
Каждый вечер в землянке, в темном углу на верхних нарах, Колька доставал листок и, напрягая зрение до рези в глазах, читал и читал Янины строчки, выведенные овальными и крупными, как бобы, буквами. А после, лежа с закрытыми глазами, пытался вызвать в памяти ее лицо, коричневую родинку над верхней, вздрагивающей в смехе губой. Каждое утро вставал он с одной-единственной мыслью: на день меньше! Еще в тот день, как прочел записку, решил: двадцатого, что бы там ни было, уедет с самого утра. Но человек, известно, предполагает, а начальство располагает. Явился некстати этот пароход и вот — что теперь делать?
Колька бежит, бежит рядом с упряжкой, вспоминает осень,
На берегу Олховаяма он появился осенью. Через неделю уже знал всех и его все знали в селе из пятидесяти домов, одни из которых глядели на море, другие в противоположную сторону, в тундру. Жили в селе рыбаки и оленьи пастухи. Рыбаки не заживались под родными крышами. А пастухи и подавно.
Но в те последние дни перед снегом в Олховаяме было людно. Село готовилось к долгой осаде зимы. Мужики возили кедрач из тундры. Непривычно было глядеть Рубахину, как собачьи упряжки тащили длинные узкие сани-нарты по траве. Да так бойко, точно по снегу. Женщины обивали стены толем: от северных снеговеев. И дома над кручей резко чернели боками. А крыши были серыми, отбеленными дождями и снегом и казались легкими не по сезону.
Густо подсиненные хребты нахлобучили на себя снежные малахаи. По ночам мороз разузоривал окна. А ползучая трава, что оплела кочки, стала хрупкой и ломкой. Густо дымили трубы. Протяжно выли по ночам собаки, призывая зиму: северные лайки рождены для длинных белых дорог, для работы. Летнее безделье прискучило им.
Земля от холода стала каменно-твердой и звонкой, словно корякский бубен, — каждый шаг отдавался.
Люди сменили сапоги и туфли на меховые торбаса. Замелькали там и сям цветастые зимние кухлянки. Со дня на день ожидалась зима.
Колькин домишко стоял на отшибе. Толь на стенах давно изодрался в клочья, крыша надвинулась на оконце. И косо, папироской, зажатой во рту, торчала труба. Кедрача Колька не заготовил, полагая, что зиму проведет на рыбалке. А наезжая время от времени в село, можно как-нибудь перебиться и в таком курятнике. Много ли ему, молодому да неженатому, надо?
В погожие дни, когда к обеду отпускал мороз, стаивал иней и трава в тундре влажно зеленела, он уходил далеко от села. С размаху падал на пружинистые кочки. Горстями сгребал прихваченную морозом, мягкую и сладкую шикшу, обирал кусты жимолости, и пальцы у него были фиолетовыми, как у школьника.
Привыкая, он подолгу разглядывал село, которое издали казалось стоящим у самой воды. Дым из труб, неподвижный и прямой, был точно нарисованным на сером небе. А вокруг — до самых синих гор справа и слева — тундра, плоская и зеленая. И отсюда на добрых две сотни километров в любую сторону ни одного жилья...
Однажды в тундре Рубахину повстречалась Яна. Еще издали узнал он ее, торопливо закурил, поднялся с кочки.
Колька видел Яну раза три в клубе — куда здесь, кроме клуба, денешься? Но познакомить его с ней не догадались. А сам он подойти постеснялся, лишь поглядывал на Яну, пока не гас свет. Она тоже поглядывала на него тепло и приветливо.
Знал Колька, что она местная учительница, дочь старика Коялхота, с которым Колька был в одной ловецкой бригаде.
Да еще в домишке, где до Кольки жил какой-то парень, над койкой осталась ее фотография. На ней Яна снята в тундре среди кочек.