Журнал «Вокруг Света» №02 за 1974 год
Шрифт:
Из всех дорог у Кольки была теперь одна — туда, на берег, к тем, с кем ломал зимнюю путину на льду залива, ждал появления солнца. Рано-рано бригада выходила на лед. Плясала, отбиваясь от наседавшего холода, вытаскивала и опрастывала вентеря из майн.
Светало медленно, и темнело скоро. Но никто не уходил в тепло, пока работа не сделана. Колька сроднился с бригадой, ближе отца-матери стали ему Милют и Коялхот.
От морозов покраснело, распухло Колькино лицо, и к нему, обожженному стужей, больно было притронуться. В землянке оно нестерпимо горело.
Руки тоже покраснели и распухли. Когда вытаскиваешь из
— Три скорей, ознобил! — кричал тогда Милют или Коялхот, опекавшие Кольку.
Но не бросишь работу. Вон и другие белыми звездами украшены. А ничего, не умирают. Лишь когда вентеря освободят от наваги и смайнают под лед, а навагу разложат, как на огромном противне, на утрамбованной площадке, захватывал Колька пригоршнями зернистый колкий снег и растирал руки и лицо. Тер, пока опять с болью не приливала отхлынувшая кровь. Он страшился входить в тепло. Ознобленное лицо и руки начинали млеть, мозжить так, что хоть на стенку лезь. Спасением была вода. Сунешь туда руки — и боль пропадала. Вот и обступала бригада таз с водой. Молча кривилась, приплясывала, точно какой-то обряд северный творила.
Отойдет бригада с мороза, и тогда ноздри защекочет духовитый запах. Это Коялхот между делом успел обед сварганить. Дымится украинский борщ, на огромной сковородке шипит жареная навага — такое можно отведать только здесь, на майне. Мгновенно просыпался зверский аппетит, вспоминали, что целый день на одном чайке прожили... Но потом слипались глаза от жары и сытости. Сила уходила из рук, и не хотелось шевелиться и думать о том, что утром начнется все сначала...
Но бригада пережила зиму. Дождалась солнца и парохода. А вот он, Колька... Рубахин брел, загораживаясь от встречного ветра, и старался не думать, что он им скажет. Придет — и все. Пусть они прогонят его. Он заслужил это. Но, кроме бригады, ему некуда идти.
Когда дорога вдруг повернула влево и пошла вниз, он подобрался. Это был спуск перед землянкой.
Вот блеснул ее огонек. Войти не хватало духа. Под окном Колька увидел свою упряжку. Вожак поднял голову. Колька потрепал его за густой заснеженный загривок, собаки вскочили, отряхиваясь. Колька подвел их к горе наваги. Возле наваги проворно двигалась тень. Гора заметно убавилась. Теперь оставалось совсем немного.
Колька нагрузил нарту и столкнулся лицом к лицу с бригадиром.
Милют не удивился, увидев его.
— Не ушел пароход, значит? — с дрожью в голосе спросил Рубахин. Глупо вышло. Если бы парохода не было, зачем тогда нагружать нарты?
— Поезжай, а я нагружу свою и догоню, — сказал Милют.
— Ладно! — и пошел, пошел Колька убавлять гору наваги.
— Хак! — воскликнул он и, рванув за баранту, помог упряжке стронуть нарту.
— Гляди, чтоб не легли! — услыхал он голос Милюта.
— Не лягут! — вскричал Колька, воспрянув духом. Разве думал он, что после всего будет вот так... Не лягут. А упадут, Колька на себе дотащит нарту.
Впереди зачернела упряжка. Колька обошел ее стороной. Рядом с нартой, понурясь, брел Коялхот. Он и
— Эй! — тревожно крикнул, наезжая, Милют. — Подымай...
Но его упряжка тоже легла. Бригадир, покрикивая, работал остолом направо и налево. Собаки, перепутав постромки, визжали, сплетались в клубок, старались забежать Милюту за спину, опять ложились, и ему никак не удавалось поднять их.
Колька глядел на вожака. Крупный зверюга, жестокий. Милют отдал Кольке лучшего пса. Он никогда не сбивался с дороги, никогда не падал, как бы ни уставал на огромных северных перегонах.
Видно, почуяв, что от человека толку не будет, вожак вдруг подобрался в комок и, распружинясь, бросил тело в гущу собачьей своры. Упряжку в один миг размело, раздуло крепким ветром. Она заголосила, завыла на самых высоких нотах. Вожак крутился в своре, молча и остервенело рвал и раскидывал собак.
— Стой! — заорал Колька и кинулся в самую гущу. Он забыл, что свора могла броситься на него и только клочья полетели бы. Но, не помня себя, он огрел вожака остолом по твердому, точно из камня, хребту. Пес от неожиданности растерялся и застыл. Из его распаленной пасти тянулась на снег кровавая черная слюна. Собаки, повизгивая, зализывали раны. Двух, что не могли подняться, Кольке пришлось отцепить и оттащить с дороги. Он распутал алыки, расставил упряжку по местам. В руках у него оказалась веревка. Когда он успел снять ее с себя, не заметил. Пропустив веревку через кольцо, к которому крепилась упряжь вожака, Колька перекинул веревку через плечо, припрягаясь к упряжке.
— Хак! — выдохнул он.
Но собаки дернули вразнобой, и нарта не сдвинулась.
Колька остервенело налег на веревку. Она остро врезалась в плечо. «Хак!» Упряжка рванулась. Нарта, заскрипев, как по песку, тяжело стронулась. Колька пошел рядом с вожаком, согнувшись в три погибели. Горевший фиолетовым пламенем собачий глаз был вровень с его глазами. Оглянувшись, он увидел сквозь редеющий сумрак смутную, едва различимую фигуру Милюта. Тот шел рядом со своим вожаком и тоже согнулся от натуги. Порыв ветра сорвал с Кольки малахай. Сейчас упряжка Милюта заметит его, кинется и разнесет в клочья. Собаки рвут все, что попадается на пути.
«Обморожусь, однако, — равнодушно подумал Колька. Уши щипало, лицо обжигало рассветным морозом. — Отморожу лопухи. Ну и черт с ними!»
Пароход гудел отрывисто и хрипло. Колька тащил нарту, и в груди его росло бешенство. Нарта шла медленно. Но никакой силе теперь не остановить ее. Бывают минуты, когда человек может все.
Сквозь мглу проглянули и начали приближаться огни корабля. И казались они Кольке огнями далекого села. Вот так же на пути рождается из ночи горстка его огней, единственное живое среди белой долины Олховаяма. Рубахина охватила радость, когда он увидел, как навстречу, заметив его, побежали черные фигурки, яркие в мощном свете прожекторов. Бежали, чтоб еще в дороге встретить рыбаков, которые бог весть какую тяжелую путину сломали.