Журнал «Вокруг Света» №03 за 1977 год
Шрифт:
Щелкнул затвор фотоаппарата, и Тулайбаш, точно подстегнутый выстрелом, прыгнул в снег.
— Теперь ушли! — сказал Зейтун.
Я увидел сразу все стадо, но белого тура там не было. И мне стало скучно.
— Может, дойдем до тех скал? — попросил Монин.
— Зачем? — спросил я почти враждебно. — Следы посмотреть? Так мы целый день по ним ходим. Надо возвращаться...
— Тут же совсем рядом, — настаивал мой товарищ. — Дойдем — и сразу домой.
Проваливаясь по пояс в сыпучем снегу, мы перебрались на скалы. Здесь было много следов, шерсти, помета туров. Как видно, они не раз навещали это место.
—
Мы снова разложили мясо, редиску, хлеб и принялись за еду. Пригревало солнышко, гудели натруженные ноги, и никуда не хотелось спешить...
— Жил в Баклане один человек, — заговорил Зейтуи. — Боташ-Мараучу его звали. Мараучу — по-нашему, охотник. Этот Боташ ходил по горам, как тур. Обычно князья нанимали его снабжать мясом косцов, что работали на дальних лугах. Долгое время все было хорошо, но однажды удача ушла от Боташа. Будто кто-то прогнал туров с его пути. Стыдно было такому человеку нести пустой артмак — сумку. Он набивал его красными ягодами шиповника и приносил в кош. Косари сердились и называли Боташа шиповным охотником.
Однажды Боташ вышел в горы, как обычно, затемно. Ходил до половины дня. Нет удачи. От этой тоски лег он на камни и уснул. И вот снится ему, будто кто-то поет:
Возьми-ка, Боташ-Мараучу,
Свой золотой Алтынлы,
Брось его со скалы.
Делай, как я научу:
Спеши, не жалея ног,
Иди в Карачай колдовской,
Добудь там ружье Карашхок...
Тотчас проснулся Боташ. Без жалости бросил в пропасть свое знаменитое Алтынлы, старинную позолоченную кремневку, легкую, как флейта, и пошел в Карачай. Шел он, как на крыльях летел. И к вечеру вернулся на то же место, откуда ушел. И была у него в руках древняя кремневка из черной карачаевской стали — Карашхок.
Сразу увидел он стадо туров-рогачей, загнал их к пропасти и убил 99 штук. Остался один белый туренок. Белого убивать нельзя. Боташ поймал туренка, надел ему на шею свою серебряную пороховницу и сказал: «Иди, поблагодари своего отца».
Пришел охотник в кош и бросил перед косарями полный артмак. «Сейчас полакомимся шиповником», — смеялись косари. Открыли сумку, а там только турьи почки. Пришлось снарядить целый караван ишаков, чтоб привезти в кош все мясо.
С тех пор удача не оставляла Боташа. Говорят, он прожил до ста лет, но даже в глубокой старости ходил на охоту. И вот однажды увидел он белого тура-одинца. Тур был такой старый, что, когда отрывал пучок травы, от слабости садился на снег.
«Вот такой же старик, как я, — подумал Боташ-Мараучу, — верно, сам Абсаты послал его мне, чтоб умер он, как мужчина, от пули, а не от позорной старости». Боташ выстрелил, и тур упал. Охотник подошел к нему и увидел на шее тура свою серебряную пороховницу. Понял Боташ, что круг его жизни замкнулся...
Зейтун замолчал. Здесь, в горах, среди снегов, его рассказ как-то особенно подействовал на нас...
Вдруг Монин, не говоря ни слова, подхватил аппарат и, едва не опрокинув
Внизу, метрах в двадцати, неторопливо шел по снегу белый туренок. Небольшой, с маленькими черными рожками, он был чуть желтее снега. Увидев нас, туренок двумя отчаянными прыжками пересек снежник и пропал в скалах.
— Успел? — выдохнули мы с Зейтуном.
— Успел... Когда он на скалы выскочил, — Монин суеверно поплевал через плечо.
— Видели! Видели теперь! — завопил я в детском хвастливом восторге. — Я же говорил, с самого начала говорил!
— А что было бы, если б я не притащил вас на эти скалы? — спросил Монин. — И вообще... Ничего вы не видели. Если тут, — он похлопал по аппарату, — что-нибудь есть, значит, видели, если нет, то вам почудилось...
4
Так бывает. После долгого, бесконечно долгого пути вдруг наступает тишина. И в ней всегда гораздо больше правды, чем в словах. Вот и сейчас, когда мы молчали, глядя вслед белому туренку, какая-то печаль, мгновенная боль царапнули сердце.
— Он вырастет, — сказал Зейтун. — Я буду беречь его, как сам Абсаты...
Конечно, он вырастет. Рога его станут тяжелыми и высокомерно поднимут маленькую голову. Так войдет он в роль живого чуда этих гор.
Вот, наверное, и все. И можно было бы спросить, зачем нужна эта долгая погоня и стоило ли тратить столько усилий, чтобы увидеть белого туренка-двухлетку?
Конечно, стоило. В конце концов, каждый получил свое. Монин дождался уникального кадра. Я увидел, как летящими прыжками уходил по скалам белый потомок Абсаты. Зейтун стал хранителем живого чуда гор. Все получили то, чего у них раньше не было...
Опуститься вниз оказалось не так просто. Мы добрались до самого ледника и только там, по морене, смогли спуститься к реке. В течение часа мы прыгали по крутому откосу, сложенному из острых, скользких, шатающихся камней, и, когда наконец ступили на устланное мхом и стелющимся можжевельником дно долины, ноги подгибались, отказывались служить. Почему-то опять захотелось есть, а до хижины, где остались продукты, было не меньше двух часов хода.
Мы обошли большую, с двухэтажный дом, скалу и... на ровной моховой площадке увидели расстеленную скатерть-самобранку. Посреди нее, под ворохом душистых кавказских травок, стояло большое деревянное блюдо с жареной бараниной, громоздилась гора крупно нарезанного хлеба, в кружки было разлито темно-красное виноградное вино. Во главе стола невозмутимо восседал Дауд Азретович Ходжаев.
Мы стояли как громом пораженные.
— Я за вами давно смотрю. Хорошо гуляют, думаю. Придут, скажут — кушать хотим...
Только в сумерках двинулись мы в обратный путь. Шли налегке. Вещи везла кобыла Машка, на которой Дауд приехал из города. Мы уходили из Тютюсу, и кто мог подумать, что ущелье приготовит нам еще один сюрприз.
Кажется, никто не заметил, как появилось, догнало нас и, растянувшись длинной цепочкой, двинулось параллельным курсом знакомое стадо рогачей. Туры шли неторопливо, только чуть-чуть быстрее нас. Это было похоже на проводы. Впереди, как положено, шел Тулайбаш, позади и чуть выше — белый туренок.