Журнал «Вокруг Света» №06 за 1973 год
Шрифт:
Всего два человека видели их гнезда с кладкой: Владимир Иванович Перфильев, якутский зоолог, — он нашел гнездо первым. И второй — я: впервые в 1965 году и потом совсем недавно, весной 1972 года...
Вот почему я тогда не сразу поверил Ване Горохову: не поверил в свое счастье. Не может быть такой удачи дважды в жизни.
— И как это было?
— Тогда, у охотничьей избушки, я еще не знал, что снимка не будет. Настроение было отличное: снять стерха так близко — это уже удача.
На втором переходе я опять шел пешком. Идти по тундре трудно: на ходу жарко, а сесть отдохнуть нельзя — сразу
Стерхи пошли на посадку. Большие, они красиво садятся! Опустились далеко, постояли, потом один пошел... Ну, думаю, на гнездо... Я уже стал замечать ориентиры, чтобы потом искать гнездо, но он все шел. И взлетел. Так уж сразу-то гнезда не показал. Зашли мы за бугор, залегли, подождали с полчаса. Потихонечку, медленно я высунулся из-за бугра... Один стоит. Повел биноклем немного налево — и что б вы думали? Сидит на гнезде! Сидит самым наглым образом!
Никто и никогда не снимал белого журавля на гнезде. А тут — вот он. Сидит! Но далеко... Хотя в бинокль я видел его прекрасно. Сразу вспомнил, что говорил Иван. Мол, лошадь каталык подпускает чуть ли не на двадцать метров. Надо попробовать.
Взял я аппарат, сел на нашего коня и поехал. И что вы думаете? Не подпустил меня журавль. Тут же улетел! Правда, сел близко и беспокоился страшно, но на выстрел не подпускал. Ну, думаю, надо хоть гнездо посмотреть. Сразу-то не нашел, проехал правее. Развернул коня, еду назад и увидел его. Да, два яйца. Как и должно. Лежат не рядом, а на небольшом расстоянии друг от друга. Но как сфотографировать саму птицу на гнезде?! С лошадью ничего не вышло. Что делать?
Мы еще в Москве придумали вот что: из материи сшили чучело оленя — туловище, шею. Голову сделали фанерную, с рогами, все как надо. А ноги не делали, ноги наши. Но в сапогах они получались у нашего оленя очень уж толстыми, не оленьими. Поэтому провели по сапогам мелом жирную черту — вдоль. От этого наши ноги должны были казаться тоньше. Так мы превратились в оленя и пошли.
Но не тут-то было! Все шло хорошо, пока мы не влезли в мешок. Во-первых, ни черта не видно сквозь щелочку. Да и неудобно оказалось идти в мешке вдвоем-то! А тут еще сильный ветер, и мешок наш надуло как парус. Так что не в оленя мы превратились, а в какое-то другое животное — и, наверное, очень уж странное. Что должен был думать о нас стерх, не знаю. Думаю, он должен был удивиться... Это сейчас смешно. Тогда нам было совсем не до смеха. Ничего не видя, мы плелись в своем троянском олене и тут услышали голос стерха. Уже прямо над собой! Кричал
Бросили мы этого «оленя». Рога даже сожгли в сердцах на костре, вместе с головой.
Что делать? Остался испытанный уже способ: делать засидку и ждать. Я взял свой спальный мешок, Паша вел лошадь — загораживал меня, и мы отправились. Остановились метрах в восьмидесяти от гнезда, на бугорке. Ближе нельзя, вода, мешок не положишь. Снял я сапоги и залез в мешок. Высунул трубу-телевик и стал ждать. А Паша с лошадью ушел в лагерь.
Ждал я недолго. Буквально минут через десять посмотрел. Сидит! Сидит на гнезде! Навел объектив: трава... Трава совсем загораживает журавля. Медленно, едва-едва я стал поднимать телевик — и вот бы еще полсантиметра, и я бы щелкнул, только бы эти полсантиметра! Посмотрел в видоискатель, а стерх улетел.
Ничего, думаю. Время у меня неограниченное, полежу.
На этот раз прошел час, не меньше. Я выглянул. Журавль опять сидел. Но о том, что было в прошлый раз, можно было лишь мечтать. Едва я чуть-чуть шевельнул" трубой, птица поднялась. Наверное, она следила уже только за мной. Все было бесполезно. Я вылез из мешка и встал не таясь. Паша привез мне сапоги. Скрываться не имело смысла, мы отправились к гнезду, сфотографировали его, обмерили. Надо было уезжать...
Но мы с Пашей теперь уж все продумали. Снимем в этом году стерха. На гнезде.
Владимир Евгеньевич Флинт, зоолог, кандидат биологических наук
«Взойти на Эверест»
На полках перед книгами лежали камни. Очень невзрачные, и, значит, был какой-то другой смысл в том, что они лежат тут, в доме Божукова.
Я брал любой, первый попавшийся камень... Это сланец с пика Коммунизма. А это белый мрамор с Хан-Тенгри. Дело не в красоте камня, важно, что он с покоренной вершины, с самой верхней точки.
— И все берут?
— Это ведь тоже мода. Но если подумать... Два года человек ходит за инструктором. След в след. Не имеет права на шаг в сторону. Два года видит впереди, себя только спину и ноги инструктора. И потом твой первый самостоятельный подъем. Буквально теряешься от счастья и неожиданности: иди куда хочешь, сам выбирай дорогу... И тогда ты вдруг понимаешь, что отвечаешь за свою жизнь сам. Нет больше инструктора. Поднимаешься и изо дня в день думаешь только об одном: стоять твердо. Перед тобой лишь одна стена. День, два, три... Когда выходишь наверх, становится хорошо.
Если бы я мог описать это чувство точно — когда ты уже наверху, — то, наверно, не надо было бы подниматься в другой раз... Стоишь, смотришь вниз... Тут каждый думает в меру своей фантазии. Ни один альпинист не осмелится предполагать, что думает в эти мгновения другой. Я лично чувствую, что мне хорошо. Фотографирую, беру камень. Любой. Другие ищут только красивый, некоторые не берут никакого.
— Кажется, теперь понятно, как глупо задавать «вечный» вопрос: «Зачем же вы все-таки поднимаетесь на вершину? С таким трудом?»