Журнал «Вокруг Света» №06 за 1978 год
Шрифт:
— Они это нарочно, — твердит Доминго.
Я не хочу в это верить, бочка могла вывалиться случайно, такие вещи бывали.
— Заткнись, отец, — говорю я сквозь зубы. — Тебя тошно слушать.
Потам я пожалел. Пожалел не о словах, а о тоне, которым это было сказано. Убившийся человек, летевший на обезумевшем грузовике по откосу и превратившийся внизу в неузнаваемую обгоревшую мумию, на которую нельзя было смотреть без содрогания, оказался братом Доминго. Доминго, моего друга...
У нас не принято просить прощения.
Те, кто сомневался, поняли, что это правда, на следующий день, когда фашисты по-подлому убили Джузеппе Бормиеро.
Бормиеро на подъеме вклинился в их цепь. На подъеме — здесь не могло быть никаких оправданий. После первого виража пять-шесть «фиатов», следовавших за нашим товарищем, остановились, забив дорогу: они все были вмазаны в дело. Все.
Джузеппе продолжал подниматься. Тогда тот, кто шел впереди него в нескольких метрах — это была мощная двадцатитонка, — остановился тоже. Потом машина начала пятиться назад, наваливаясь всей своей тяжестью на Бормиеро.
Бормиеро сражался вовсю. Он нажал акселератор, упираясь колесами в землю. Грузовики рычали, как два сцепившихся оленя во время гона. Потам один мотор захлебнулся и смолк. Тормоза не смогли сдержать мощного натиска «фиата»: легкий «студебеккер» Бормиеро пополз к обрыву и сорвался вниз. Мы надеялись лишь, что наш товарищ умер в момент удара и смерть его была скорой и легкой. Что он не почувствовал огня.
Мы узнали, кто это сделал. Эту сволочь звали Лука.
Неделю кряду я следую за Лукой. Впритык. Обгоняю лишь на последнем отрезке, уже внизу, на пыльной дороге. Я изучил его так, словно вылепил своими руками. Как шофер он не стоил и двух су, и это служило дополнительной причиной для ненависти. Его мастодонт не столь маневрен, как наши грузовики, он прет на одной передаче, будто лавина. Ребята с общего согласия отдали Луку мне. Джузеппе Бормиеро был моим другом. Где бы ни ехал «фиат» — в голове колонны, в середине или замыкающим, ребята отсекают его, пять-шесть машин вклиниваются, создавая пробку, как сделали фашисты в тот раз, когда угробили Бормиеро.
Тут вступаю в игру я. Пристраиваюсь в затылок и еду следом. Дистанция между нами не больше метра, иногда отпускаю его за поворот, чтобы дать надежду — ага, он сумел оторваться. Но тут же вновь нагоняю: ку-ку, я здесь. Он пытается подловить меня, резко тормозя, в надежде, что я расквашу себе нос о его железный кузов, но я не из того теста. Кто глупее? Догадайся сам. Это, безусловно, действует ему на нервы. Он ведет махину весом в двадцать тысяч кило, набычившись, ежесекундно ожидая подвоха.
И только внизу, когда в облаке пыли уже ничего не видно, я обхожу его — пусть поглотает у меня пыль из-под хвоста.
— Почему ты меня преследуешь?
Он выговорил это старательно, не исказив французского языка. На челе его читалась озабоченность, а большие черные глаза смотрели по-детски обиженно.
— Проваливай, гадина, — ответил я.
Фигура у него куда внушительней моей: 120 кило, если только это не пустой мешок. На всякий случай я вытягиваю из-под сиденья разводной ключ. Но он стоит, опустив ручищи, не двигаясь. Меня это устраивает: ему еще предстоит помучиться, а если я проломлю ему голову сейчас, не избежать полиции и тюрьмы. Я плюю ему под ноги. Он не реагирует. Я делаю ему мизинцем и указательным пальцем знак рогоносца. Он не реагирует. Я кусаю себя за согнутый палец, показывая смертельную ненависть. Он не реагирует. Только тихо говорит:
— Я тебе ничего не сделал.
— Сделал, Лука. И долго ты не проживешь.
Он понял. Лицо его вытянулось, он пожал плечами и усталой походкой, загребая ботинками пыль, пошел восвояси.
Что-то похожее на жалость шевельнулось у меня в душе и тут же стихло. Я увидел, как он подошел к своим; пять-шесть физиономий убийц повернулись в мою сторону. Может статься, это я долго не проживу. Ненависть и страх — проклятые сиамские близнецы! Если я тоже боюсь, зачем мне быть правым? Мы оба с ним тогда на одной доске.
Черт, мы же не требовали ничего особенного, просто чтобы нам дали жить своим трудом. Только вот зачем вы убили Джузеппе? И брата Доминго. И остальных тоже. Зачем вы не дали дожить Санчесу остаток его трудных дней? Вы и мне не даете жить. Вам осталось лишь добить Роситу.
Я страшно доволен, что нашел аргументы — обычно рассуждения мне даются с трудом; а убивать во имя покойников нелегко, это не умещается в голове. Росита. И я. И все ребята, над которыми витает костлявая. Да! Я тоже устал, но не от страха, я просто устал. Привет, Лука, это твой последний день. Встретимся завтра, через четверть часа после рассвета, смотри не опоздай. Мне нужно солнце, чтобы ты как следует рассмотрел, куда ты полетишь.
Кошмар не отпускал меня всю ночь. Не без причины, видимо: я ведь собирался убивать впервые в жизни. Проклятый фашист! Я встал, весь разбитый, с тяжелой головой, едва вынырнув из бездонного колодца, куда со станом рушился несколько раз за ночь. Но мне надо его убить, иначе они убьют нас. Поэтому я зажигаю свет, сбрасываю простыню и бужу мою Роситу, которая силится улыбнуться, не раскрывая глаз.
Росита. Костлявые плечи, изломанные руки, впавший живот, шелушащаяся, кожа, острые коленки. Я боюсь дотронуться до нее, потому что из нее вот-вот уйдет жизнь. И за это, Лука, ты тоже мне заплатишь...