Журнал «Вокруг Света» №07 за 1972 год
Шрифт:
— Нет. Лисы, говорят, балуются. Еще эти...
Он умолк, и я тоже увидел, как из Сагар-Чага показались люди — двое с носилками. Они бежали, но не очень быстро можно было бежать с их ношей, хотя я знал, что это обязательно молодые и сильные люди. Ноги их увязали в песке, и от этого их темные фигурки казались короткими. Будто солнце вдавливало их в песок. Потом стали появляться, словно вытекая из барханов, новые и новые люди. Почти одни старики. Я знал это, хотя отсюда не разглядишь, молод человек или стар. Их было много. Темный ручей на желтом песке. Мы встали не сговариваясь.
Наши движения не смутили черепах.
Там, перед ними, лежал тот, ради которого я приехал в Сагар-Чага.
О старике я узнал еще в Ашхабаде, но дела задержали — всего-то на несколько дней, но вот их и не хватило.
«Он был профессор по верблюдам», — вспомнились мне слова Чарымурата.
Три дня в Сагар-Чага со всех сторон Каракумов ехали люди. Особенно много было стариков. Перед каждым домом стояли на песке черные, закопченные кувшины — серебряные, медные и простые. Молодые разжигали крошечные костры, наливали в кувшины воду и ставили их в огонь, и огонь на солнце пустыни казался холодным. Старики подходили потом, когда на земле уже лежала кошма и на ней стояли пиалы — большие, маленькие — разные. Из домов выносили все, какие только были, — так много людей позвала эта смерть. Старики садились и говорили. Наверное, о нем.
Я же сейчас, когда они прощались с ним, представлял себе, что было бы, если б я приехал вовремя.
...Я застал бы его сидящим на пороге дома. Чарымурат говорил, что старик в последнее время ослеп и любил выходить и сидеть на пороге. Но говорил он охотно, а выходя, наверняка ждал, что к нему подойдут, хотя никогда и никого не звал к себе сам. До последних дней было много любителей посмотреть его искусство, приезжали даже издалека. Подходили, садились и долго говорили о тех бесчисленных случаях, когда от века незрячие прозревали, а смертельно больные выздоравливали. Особенно много таких случаев было где-то далеко от Сагар-Чага. Но старик не слушал, улыбался. Мальчик подводил верблюдов — кого-нибудь из тех, что приводили в поселок пить, но это были любые верблюды из тысячи ста, принадлежащих совхозу. Мальчик подводил поближе к старику какого-нибудь из них, и старик вставал, сразу переставая улыбаться. Все молчали, никто не задавал вопроса, ради ответа на который все и собирались. Старик подходил к верблюду, ощупывал его: очень легко — голову, ногу, иногда проводил темной сухой рукой по боку орвана, заставляя его подвинуться. Потом отворачивался и медленно шел на свое место. Нарочно медленно шел. И так же медленно усаживался. — Это Белолобый, — улыбался он ни к кому не обращенной улыбкой слепца.
И все смеялись, потому что как еще можно было показать свое удивление перед слепым.
Старик уже не мог узнавать каждого верблюда по следу, как умел прежде, но кто-то совсем случайно узнал, что он может их узнавать и на ощупь, и он мог.
— Белолобый? — уже вроде спрашивал старик. — Он из стада Язлака.
...Сознаюсь, я не очень верил этому, как всегда втайне не веришь совершенству. В конце концов я спросил Чарымурата:
— И
— Ошибался, — отвернулся тогда Чарымурат. — Редко, под конец только.
И я поверил.
...Там, куда мы сейчас смотрели, все поднялись.
Они уходили за бархан, а мы, словно мы находились вместе с ними и сейчас отстали от них, остались одинокими.
— Сегодня стрижки не будет?
— Нет, — ответил Чарымурат, направляясь к поселку. — Завтра тоже.
Я сожалел, что дни пропадут зря — не увидишь даже, как стригут верблюдов, хотя к стрижке все было готово.
— Старики будут недовольны, — выдавил из себя Чарымурат.
Мы поднялись на высокий бархан, увидели поселок — один ряд домов в песках.
— Какая работа? — раздраженно бросил Чарымурат.— Чай пить, говорить надо... Вспоминать.
И непонятно было, надо ли, по его мнению, три дня вспоминать человека, про которого он сам же говорил: «таких не будет больше никогда», или не надо.
Мы уже подходили к Сагар-Чага, когда я спросил:
— И вы никогда... не обманывали?
— Как? — оглянувшись, прищурил глаза Чары.
— Ну, как он ошибался...
Он пошел быстрей, но я тоже ускорил шаг.
— Да. Когда поняли, что он умрет.
Он шел, и я уже никак не мог его догнать.
Удивление Чарымурата
Однако на другой день случилось событие, не вмешаться в которое жители Сагар-Чага не могли.
Стричь верблюдов не собирались, и орваны, которым суждено было в первую очередь остаться без волос, ждали в загоне. Это было огромное, по масштабам пустыни, открытое сооружение, две стороны которого составляли стены старинной, кажется, крепости — кладка их дышала ненужной теперь монументальностью и, не поражая, удивляла. Две другие стены до полного квадрата достроили позднее. Верблюды в загоне, и без того не изменившие на памяти человечества ни одной своей черты, у крепостных стен выглядели и совсем существами не от нашего века. Они стояли, почти не шевелясь, глядя поверх себя и всего окружающего и ожидая всего, чего угодно, — вплоть до страшного суда — только не стрижки.
Поселок томился в безделье. Чарымурат не находил себе места, но молчал и больше не роптал на стариков. Все больше людей из Сагар-Чага бесцельно бродили от поселка до того места, где должны стричь орванов. Притягивало само сооружение, где должна бы идти работа, а ее нет. Все готово: врыты столбы, приготовлены бревна, которые подкатывают под ноги верблюду, когда, обезумевший, он бьет ими со злобной силой отчаяния, и если не прижать бревнами к столбам его ноги, он их сломает. Тогда неминуемый конец, придется резать.
Гоняли без конца движок, вслушивались в его шум. Глушили, снова включали. Словно без конца разыгрывали какой-то спектакль, но без души — не было главного актера, и неизвестно, когда он придет.
Ходил тут и Чарымурат, как всегда одетый в свежую белую рубашку. Он менял их каждый день. Привычка осталась у него еще от времен учебы в веттехникуме, когда носить такие рубашки было модно. В песках такое пристрастие казалось вполне безумным, но он носил, и все привыкли к его ежедневной праздничности.