Журнал «Вокруг Света» №09 за 1976 год
Шрифт:
— Официант!
К столику подскочил худенький паренек в белой отутюженной форме. Мой знакомый сказал ему что-то на местном диалекте. Через две минуты перед каждым из нас стояло по запотевшей бутылке пива «Стар» и тарелке с какой-то снедью. Пахло аппетитно, но все-таки что это за блюдо? Тарелку до краев наполняло густое серое месиво из лапши, кусочков мяса, блеклых листочков, приправленное арахисовым маслом. Хотя мне приходилось бывать во многих нигерийских домах, но такого я еще не пробовал.
— Это наше местное блюдо «талия». Очень вкусное. Думаю, понравится...
Вилкой я подцепил немного необычного варева, смело отправил его в рот и тут же поперхнулся:
Вскоре с едой было покончено, и мы вышли на улицу. С реки тянуло прохладой. Фестивальная деревня светилась, двигалась, смеялась, разговаривала, надрывалась музыкой. Среди хаоса звуков выделялась четкая дробь тамтама (он был неподалеку от нас, да к тому же его ритм не походил на оглушительное грохотанье барабана, по которому изо всех сил лупят колотушкой сплеча). Та-ра-рум-рат-бум! — неслась в ночи морзянка сухих, коротких звуков. Нигериец потянул меня за собой. Мы свернули за угол. У столба, освещенный электрической лампочкой, стоял среди праздной толпы барабанщик. В синем халате и поварском колпаке, только не белом, а цветастом, он походил на эстрадного артиста, к которому в свете софитов обращены взгляды зрителей. В правой руке барабанщик держал тонкую деревянную колотушку, слегка изогнутую на конце, которой быстро-быстро ударял по тугой мембране.
Тамтамы мне доводилось видеть и прежде — на городских базарах, во дворцах нигерийских вождей, в мастерских ремесленников. Но те не шли ни в какое сравнение, вероятно, потому, что были безмолвны и служили лишь для украшения. Этот же жил полнокровной тамтамьей жизнью, выбрасывая в темноту ночи свою прерывистую дробь. Я было огорчился. Язык говорящего барабана понятен только африканцам. Выручил мой новый знакомый, который стал бойко переводить вязь непонятных звуков в обычные слова. Барабанщик рассказывал историю зарождения фестиваля в Аргунгу.
В давние времена рыбу в Риме считали общей, и племена, жившие по ее берегам, выходили на лов кому где вздумается. Вроде бы так и должно быть. Да случались накладки. Племя из низовий, поддавшись слухам, срывалось на промысел к верховьям. А в это время с верховий другое племя отправлялось за рыбой в низовья. Из-за такой неразберихи, а может, и зависти — не всех щедро одаривала река, не всем сопутствовала удача — между племенами вспыхивали раздоры. Рыбаки вместо снастей вооружались копьями, луками, и тогда вода в реке окрашивалась кровью.
С распрями покончил эмир, который раз и навсегда установил, кому и где ловить рыбу. Заодно эмир наказал племенам фулани и кебба жить в мире и добрососедстве. Рыбаки бросились в реку, наловили рыбы и принесли ее мудрому владыке в знак благодарности. На Риме воцарился мир и порядок, а враждовавшие ранее племена начали собираться на общий праздник. Украшением таких праздников стало состязание рыбаков. Барабанщик перечислил затем имена нигерийцев, которые в разные годы, выловив самую большую рыбу в здешней речке, были победителями. Не забыл он и Умару Феланду.
Долго еще стучал в ночи тамтам, повторяя раз за разом предание об Аргунгу. Эта россыпь звуков провожала меня до самого мотеля...
Немало повидала
Фестивальную деревню я покидал утром. На выезде было тесно. Переполненные легковушки, грузовики, автобусы неторопко выбирались на дорогу. Нигерийцы улыбались, кому-то кричали, махали на прощанье. Они разъезжались, чтобы через год встретиться в Аргунгу снова...
Ю. Долетов
Озерная тетрадь
Волны
И жило озеро, заволновалось. Вал за валом, гряда за грядой! Поступательный бег обрывается у берегов, где набегающие ряды волн разлетаются пенными веерами. А иногда кажется, что они уходят под скалистую кромку берега, перематываясь назад, как огромный транспортер, и в другом конце озера снова выныривают и повторно устремляются вперед. А дай этой волне полный разбег, так она обогнет всю Землю и уйдет в космос — экая силища!
Душа перенимает это волнение. Волны — они ведь суть бытия: его ритм, его рисунок. Душа ли волнуется, озеро ли волнуется — разное это волнение, а вместе с тем единосущее, выражаемое одним полнозвучным словом — волна...
Волны сочетают в себе явное и неуловимое. Вот идет волна, сминая другую, потом пропадает и возрождается вновь. То гребешком беспричинно вспыхнет, то опадет кружевами пены, то лиловая на перегибе, то изумрудная. Быстролетны эти превращенья, непостижимы. Осыпаются сверкающие гребешки и снова взлетают ввысь. Видишь, как загибается стеклянный верх волны, с шумом захватывая воздух в образующуюся полость? Так рождается пенный гребень. Останови мгновенье и рассмотри волну на взлете. Пузырьки воздуха, сливаясь серебряной толчеей, сверкают на пиках водяного хребта. В прозрачных оболочках этих мгновенных пузырьков запаяны радуги. Зеленый накат волны сверкает мириадами таких пузырьков, будто поверху кварцем выложен. Но трудно удержать в фокусе одно мгновенье. И вот лопаются кварцевые пузырьки, шелестящей пеной скатываясь к подножию волны. Заросли камыша чередуются, не смешиваясь, с тростниками. В этой озерной чересполосице есть свой ритм, свой порядок. Любо тебе загнать лодку в высокую чащобу, слыша настороженный шелест сдвигающихся за кормой зеленых стен. Словно кулисы смыкаются, полог за полог заходит. Это хорошо — потеряться иногда в зеленом безвестье, нырнуть в зеленое забытье, насладиться зеленым уютом. Чувство защищенности обретаешь ты в заводи, чувство покоя. Здесь, в добром плену тростника, душа отдыхает и очищается. А потом как хорошо снова выйти на простор, на ветер! Тростники раздвигаются, уже провожая тебя. Все больше просветов впереди, все разреженней заросли. И вот уже последние стебли, нырнув под лодку, гибко расправляются за кормой и отряхивают блескучие капли.