Журнал «Вокруг Света» №09 за 1976 год
Шрифт:
Гречиха густо устлала прибрежную гладь. Интересно заплыть в этот водный лесок, разводя руками чащобу стеблей. Прямо тянутся их упругие тросики, заякоривая лодочки узких листьев. Когда гречишный лист высвечен солнцем, то он очень похож на многовесельную лодку: ряды жилок — словно дружный весельный взмах... Вообще в структуре этого листа есть какое-то бионическое подобие то ли каркасу корабля, у которого высвечены ребра шпангоутов, то ли скелету рыбы. Это лист-лодка, лист-кораблик. Казалось бы, все это разные вещи: гречиха — шпангоуты — рыбы. Нанизанные на ось метафоры, они выявляют свое скрытое взаимоподобие.
На привязи
Серо-коричневое дно кажется шершавым, словно затвердевшая накипь. Однако на поверку оказывается зыбким, топким — ноги уходят в ощутимо холодную вязкую массу. Повсюду расставлены — будто воткнуты наполовину в ил — странные башенки ракушек-беззубок. Створки их чуть приоткрыты, а сетчатые реснички насторожены: ракушки эти — одновременно и домики, и мережи, поставленные на всякую мелкую водную живность. Возможно, что сейчас я гляжу на древнейшее подобие ловчей сети. Процеживая сквозь мелкую ячею воду беззубка очищает озеро. Не переносят загрязненной воды эти таинственные моллюски, живущие замкнутой и непонятной нам жизнью.
Дивен мир воды! Притяжение прозрачности необоримо... Прозрачные мальки, прозрачная икра в воде — это как прозрачность в прозрачности: хрустальное сквозь стеклянное.
Окуневые травы
Сегодня словно исчезла граница двух прозрачных сред — воды и воздуха. Солнце просвечивает ламбу до дна, безветрие полное. Листья гречихи лежат ни на чем, они похожи сейчас на какую-то странную сетку, туго натянутую в воздухе между двумя берегами. Озеро будто испарилось. Только отражения — легкие, светоносные — убеждают в том, что все осталось на месте.
Зелеными бакенами закачались в заливах бутоны лилий, уже просвечивает в четырех расходящихся створках ослепительная белизна лепестков. Кувшинка пересекает прозрачное пограничье, выныривая желтым разведочным шаром-зондом. Вплотную подходит к поверхности воды рдест пронзеннолистный. Долго ему пришлось тянуться вверх, выпуская все новые листья-ступеньки, — вначале они сложены как бы плотной пачкой, а потом постепенно разрежаются. Иногда, ухватившись за верхушку растения, удается вытянуть его целым, без обрыва, — длина этого зеленого лота может достигать шести метров. Наматывая на локоть сырой стебель, я часто замеряю глубину при помощи рдеста.
Таинственно выглядят его заросли при полдневном солнце: в воде стоят зыблющиеся световые колонны, внутри которых высвечены стебли окуневой травы, уходящие все глубже и глубже. Наконец, уже едва различимые, они словно обрываются в черную пустоту, в никуда. Ведь дно на четырех-пяти метрах уже не просматривается; когда бликующий на солнце стебель постепенно исчезает из виду, то может показаться, что здесь гораздо глубже.
Студенистые листья рдеста полупрозрачны, у них коричневато-зеленый цвет. Внутри листа прочерчены яркими дугами светящиеся на солнце жилки. Окуневые стайки любят пастись среди рдеста. Как это ни странно на первый взгляд, но между рдестом и окунем — травой и рыбой — есть какое-то неуловимое сходство, какая-то неслучайная связь. Ведь полосатая окраска окуня — защитное приспособление к жизни среди водных растений: эта окраска как бы растворяет рыбу среди водорослей, делая ее малозаметной для щук. Природа самым условным образом закрепила в защитной окраске рыбы особенности
Тростники
Едва проснется легкий, неуловимый для нас ветер, как его сразу почувствуют листья осин и стебли тростника — два самых чутких растения в мире, отзывающихся на малейшее колебание воздуха. Тростники начинают раскачиваться — медленно, как метрономы: это самый раздумчивый и неторопливый темп. Один стебель клонится в одну сторону, другой в другую — то сойдутся они, образовав перекрестье, то разойдутся. Так бывает, когда ветер только в намеке. Тихое движение растений кажется беспричинным, странно самостоятельным и потому таинственным.
Играет свет в фиолетово-коричневых метелках. Мальки сеют кольца между стеблями, будто дождь идет, только по другую сторону зеркала. Водомерки, густо скопившись на одном листе гречихи, проверяют его на плавучесть. Под тростником просвечивает на дне красноватая водоперица, волнистый песок, обкатанные гнилушки.
В мягком ритме зыблется тростниковый берег — спокойный ритм, целебный ритм. Вот легчайшая вибрация оживила один узкий лист, вот и другой чуть затрепетал. Просвечивает пространство тростника, полнясь ветром как светом. В легких накатах волны зазмеились зеленые отражения, возникли шорохи, шелесты. Тревога пробежала по тростнику, потом сдержанный ропот, смятенье! Вот всплески горького недоумения, непонимания; вот смирение, вот радостный вздох облегчения... На все лады шумят тростники, все чувства выражают. Не случайно издревле их слушают люди, наделяя душой и сознанием.
Солнце, прорываясь из-под сырых тяжелых облаков, посылает ощутимо теплый в холодном воздухе луч. Только в августе бывает такая чересполосица температур: зайдешь в тень — окажешься в предосенней поре; пересечешь световой коридор луча — насладишься летним теплом. И холодом тянет, и солнце припекает.
Лучевые потоки, низвергающиеся из туч, кажутся плотными, осязаемыми. Золотарники вспыхивают в них освещенными гейзерами; склоны, курчавые от подмаренника, пропитываются влажным солнцем, — кажется, что из травы можно выжимать свет, как воду. Трубчатые цветочки короставника по край наполнены прозрачной плотью света.
Берег сейчас освещается неровно, клочковато. Там — затенен осинник, здесь — светоносен. Закрываются одни прорывы в тучах, открываются другие. Дымящийся луч упадет то на островок, то на береговой мыс, то на пустынную воду. Вот отава на острове вспыхнула как горячая охра, но тут же погасла; вот внутри шарообразных кустов ивняка словно зажглись яркие лампы, пропечатав на синеве структуру ветвленья; вот плакун-трава кострами взметнулась в небо, но тень загасила, смягчила ее огненный всплеск. В ритмах сумрака и озаренности открывается тебе красота мира...
Юрий Линник
Преследование
Окончание. Начало в № 7, 8.
В горницу, где мы ужинали, вошла уже одетая в овчинный полушубок Нина. Добротные болотные сапоги с широкими раструбами были привязаны ремешками к поясу. На одном плече Нины тускло поблескивал «зауэр», а на другом — моток веревки метров этак в тридцать.