Журнал «Вокруг Света» №09 за 2009 год

Журнал Вокруг Света

А самые жестокие порядки царят в зонах особого режима — в труднодоступных горах на севере. Там и содержится основная масса врагов режима. Числом их тоже 12, но в каждую входит по нескольку лагерей. В общей сложности население этого тюремного королевства составляет 150 000—200 000 заключенных, то есть около 1% всех северокорейцев. Лагерная столица КНДР — Йодок с его 50 000 «жителей».

Из рассказов немногих выбравшихся оттуда вырисовывается довольно мрачная картина: колючая проволока со сторожевыми собаками и охраной, стреляющей без предупреждения, минные поля по периметру, чрезвычайно скудное питание даже по меркам страны, где голод — норма жизни. Порой приходится питаться и травой, и лягушками, и крысами, и земляными червями. Добавьте к этому полную изоляцию от внешнего мира и 12 часов ежедневной работы в шахтах, карьерах, на прокладке

каналов и лесоповале. Остающееся свободное время посвящается курсам «политического воспитания»…

Так что пусть эпоха принудительно-воспитательного труда и отходит в прошлое, пусть сохранность в нескольких экзотических оазисах смотрится геополитическим недоразумением. Пусть трудно представить себе сегодня экономику, которая бы зависела, на манер строительства египетских пирамид, от усилий тысяч безгласных заключенных. Но, как известно, войну нельзя считать оконченной, пока не похоронен последний солдат.

Борис Соколов

Древо лагерей

В толковом словаре русского языка найдется не так много слов, объединяющих в себе больше понятий, чем лагерь. В самом деле, ведь между лагерем, к примеру, пионерским или скаутским и лагерем трудовым или, не дай Бог, концентрационным — дистанция огромного размера. Невозможно и представить себе какую-либо идею, их объединяющую. Или все же возможно? На этот счет высказывается известный российский писатель Дмитрий Быков.

Слово «лагерь» по-немецки означает стоянку, основу, опору, ложе, подшипник, дно и придонный слой, по-английски — пиво, полученное методом низового брожения, а по-французски такого слова нет, есть la guerre, «ля гер» — она же война. А ля гер ком а ля гер. Лагерь как лагерь, поскольку слово это в словаре Даля и иных означает именно стоянку войск, если не считать диалектизма «лягирь», когда-то распространенного на юге России, но ныне совершенно исчезнувшего: он обозначал «опивки, подонки, гущу на дне». Такой примерно ореол смыслов: война, опора, пиво, дно, подонки.

А уж Советский Союз любил самым невинным словам придавать зловещие коннотации. Так как-то получалось само, что самые невинные слова тут вдруг становились обозначениями чего-то ужасного, запретного, непроизносимого вслух. Скажем, «зона»: не более чем четко ограниченный участок, иногда даже с положительными коннотациями — скажем, «зона отдыха». Приятное зеленое место. Но в советском и даже постсоветском словаре зона — это в первую очередь место отбытия наказания, а также особая субкультура, формирующаяся в местах не столь отдаленных: см. сериал «Зона», с огромным успехом прошедший на НТВ. Даже Зона в «Сталкере» Стругацких, обнесенная колючкой и полная чудовищ, прочитывалась в этом контексте — бритый сталкер в ватнике отлично вписывался в этот ряд, да и другие персонажи с кличками «писатель», «профессор», типично зэковскими, усиливали общее впечатление тюремности, недобровольности, предопределенности происходящего, хотя Сталкеру только в Зоне и хорошо. Это ему на воле невыносимо.

Со словом «лагерь» тоже вышло странно: поначалу оно имело у нас самую радужную окраску. Позаимствовано было, само собой, у скаутов, детской военизированной организации, созданной полковником Баден-Пауэллом. Эта организация главной своей задачей считала изучение и защиту дикой природы, а потому размещаться в лесу лагерем (camp) было для нее милым делом. Палатки, полное самообслуживание, легкий подростковый экстрим вроде форсирования горной речки... Скоро, однако, лагеря в молодой советской республике стали не только пионерскими (так придумал назвать детскую организацию скульптор и педагог Иннокентий Жуков), но и исправительно-трудовыми. Недолго просуществовав «без названия» в 1919 году, система исправительно-трудовых лагерей была декретирована Положением от 1930 года и до самого пятьдесят шестого именовалась ГУЛАГ. Словосочетание «Архипелаг ГУЛАГ», придуманное Солженицыным, хотя, возможно, приходившее в голову многим из переживших «перековку», вошло во все языки мира.

Так формируется особый вкус слова «лагерь» в российском сознании, неповторимый его аромат, преимущественно хвойный, поскольку детский лагерь расположен в лесу, а в исправительном

валят лес. Лагерь — место, где дети счастливы (так прокламируется), а взрослые фактически обречены. Это сигналы подъема: пионерский горн и рельс, в который бухают с утра на морозе. Это одновременно нечто очень летнее и совершенно зимнее — такое, что, по Варлааму Шаламову, температура –20 кажется курортом. Из лагеря в большинстве случаев хочется сбежать — но из пионерского удрать почти никогда не удается, да и случаи удачных побегов из ИТЛ единичны. В первом случае настигают (и забирают) родители, которым дозвонились перепуганные вожатые, во втором — «закон тайга, медведь хозяин».

Если б я не верил, что многое — почти все — получается само, я бы предположил, что создатели советского языка обладали особым, сугубо иезуитским нравом. Назвать место детского отдыха и принудительного труда в нечеловеческих условиях одним и тем же словом — надо было додуматься; но ведь основатели советского мифа (и советского языка) в самом деле поначалу думали, что в ИТЛ, как и в детских учреждениях, будут перевоспитывать! А не просто мучить! Идеи трансформации, перековки были очень живучи; именно их энтузиастом — а не сторонником репрессий — был Максим Горький, восторженно описывавший «СЛОНа», то есть Соловецкий лагерь особого назначения. Вдобавок военный призвук, семантика похода, боевого порядка — все это было для молодой советской власти чрезвычайно органично: она в самом деле ощущала себя передовым отрядом всего человечества, вышедшим на бой с природой, социальными законами и самой смертью. Прочие еще когда нас догонят! — а мы уже сегодня в пути, в незнакомой местности под страшными звездами... Здесь, в неведомых для прочего человечества краях, разбили мы наш военно-полевой детский пионерский исправительно-трудовой летний зимний профилактический социалистический лагерь, и в наших боевых шатрах — брезентовых палатках, промерзших бараках — спит, набираясь сил перед решающей битвой, светлое будущее всего человечества. Да!

Нельзя забыть и еще одно важное значение — «социалистический лагерь». Ведь битва добра и зла в планетарных масштабах продолжалась, и все страны Восточной Европы плюс часть колеблющейся Африки — не говоря уж о вечно кипящей Латинской Америке — постепенно перемещались в наш зимне-летне-боевой-трудовой, обнесенный колючей проволокой круговой поруки и панической ненависти к внешнему врагу. Почему-то выражение «капиталистический лагерь» особенно не ходило — не прижилось. Потому что капиталистический — он скорее не лагерь, а отель. Они не в походе, не в боевом охранении и даже не в скаутской экскурсии на дикую природу — они в комфорте, неге и холе, и уже загнивают, и тут идем мы, все в красном, в едином строю с сомневающейся Польшей, грешной Венгрией, безупречной Болгарией, бородатой Кубой и черной, но алой внутри Анголой, нашпигованной нашими специалистами. «Соцлагерь» — выражение, над которым измывалась вся молодежь позднего СССР, слушавшая болгарские диски и фарцевавшая польскими джинсами, — но эта молодежь и понятия не имела, какой лагерь придет на смену социалистическому. Все-таки СССР с его сателлитами был договороспособней бен Ладена с его уж подлинно непримиримыми союзниками — а США, наш сиамский близнец, начали реально загнивать именно после того, как столь быстро и бесславно развалились мы.

Разумеется, в позднем СССР был вполне актуален и второй смысл немецкого lager’а — а именно «дно», «подонки», «гуща». Но ведь дно — это еще и опора, а гуща — еще и народ. Выражение «из гущи народной» было, конечно, комично уже во времена народника Михайловского, а уж в советские эта гуща действительно ассоциировалась со словом «подонки» (по крайней мере те, кто кичился своей к ней социальной приобщенностью, были, как правило, ужасной дрянью). Однако хотим мы того или нет, а опорой советской власти был действительно народ, то есть масса; о лечении, образовании и отдыхе этого народа она худо-бедно думала. Разумеется, огромная часть народа при этом стиралась в лагерную пыль, но в позднесоветские времена, когда у режима уже шатались зубы, система пыталась гуманизироваться. Беда в том, что народ, не имея никаких принципов и ровно ни во что не веря, превратился почти поголовно в придонную гущу — не в имущественном, конечно, значении, а в духовном; самая разветвленная и мощная советская культура не спасала — ее потреблял сравнительно узкий слой интеллигенции. Масса же разлагалась, и именно триумфом этого разложения — низового, или lager’ного, брожения — стала вся так называемая перестройка.