Журнал «Вокруг Света» №10 за 1976 год
Шрифт:
Лоцман Гаврила Шабунин и черепенники
— Слыхал ли? — старичонки каргопольские промеж себя ругаются.
Один скажет, горячий:
— Да ты не величайся! Не шибко и умной: дурак совсем.
— А куда мне с умом-то? — другой россмехнется. — Мне-ка не глиняны горшки возить!
Этому разговору есть причина и начало.
...Жил и славился старой лоцман Гаврила Шабунин — хорошей, справной, да сильно гордой. Вот к нему из Печникова гончары понаехали.
— Батюшко, Таврило Офонасьич, — нать к морю... Горшки,
— Дак везите! — сидит, малину с молоком хлебает.
— Ты бы, осударь, Таврило Офонасьич, свел; сам ведаешь, товар какой... Никто, окромя тебя; ты да Никола угодник — вся у нас защита... — причитывают уж, конешно, хорошо приголашивают! Славутного лоцмана хитро согласить!
— Што с вами, с сиротами, делать... Сведу к морю-окияну!
Печниковски черепенники рады лбы разбить, кланявшись (да пола-то не достанут).
Ну, взошли на стружок; черепенной товар погрузили: расписные, обливные кринки-молочники, жарюхи, латки, цветочники, роговики, рукомойники двуносые; квашни тоже, конешно, были — на корме. Игрушек глиняных — бабы да ребята налепили, — две корзины. Таврило Шабунин на корзину садится; черепенники и сказать боятся — подавишь, мол, утиц да коников глиняных! Только соломку ему подстилают.
— Что, мол, мне да Николе-угоднику только и веруете? Али другие корабельщики Николе мало свечек ставят? — Таврило величается.
— Твоя молитва, Таврило Офонасьич, слышнее!
Не знают черепенники, как угодить лоцману: славутный, хоть и молодой! Высокий; от речного ветра с лица — как выговская горячая медь (Имеется в виду популярное в прошлом на всем Севере художественное медное литье.) ; борода кудрява. Черепенники все кости мелкой, от холодной глины да от сидячей художной работы груди впалые... только глаза ровно девичьи! Лоцман к похвальбе приохотился. Ему похвальба дороже похвалы: «Я — ста, да мы — ста... Все равны бобры, один я соболек!» Черепенники-то уже запереглядывались, а все — «так, так!».
...То и вышло! Такали-такали, да каменищо и протакали! Затрещало дно; кокоры — носова да кормова — отскочили, набои рассыпались! Только соломка по воде поплыла да корзины. Мало времени прошло — головы высунулись: Таврило Шабунин — здоровенной мущина! — черепенников за ворот хватат, на берег кидат. Сам в воде стоит:
— Эва, сила-то во мне!
— Не поделом хвастался — ан в порогах и хрястнулся, — черепенники говорят. — Выходи — бить будем...
Уж конечно... загнули салазки, положили со щеки на щеку...
...Думал: забыто дело; седатой стал, сын возрос. Они вдвоем челон ладили; Таврило осерчал:
— Кокору-то, кокору неладно вытесал! Вот уж неудалой ты, Степка, лесина стоеросова!
— Да ведь мне-ка ума не нать: не с горшкама и ездить...
Подъезжающая Катерина
Это не реклама, а факт: подъезжающая
Солдат этот был поляк, в Каргополь сосланный... Он, видишь, провинился: стоял во дворце у Екатерини, в той горнице, где царицына кровать. Стоял-стоял; скушно, конечно: он трубочку-то и набил, а набивши, закурил. Оглянулся — никого нету! Он — бух в пух; на подушки прилег, ружье тут же прислонил; полеживает, о солдатской жизни думает. Царица по сеням затопотала, ее генерал одноглазой с лучинкой препровождает. Покуда они в сенях-то колготились да баловались, Млюнко вскочил, ружье схватил, трубку за пазуху (в штанах-то карманов не делали, не как теперь! Старая еще форма была). Царица с генералом взошла в горницу — табачного духу не чуют, потому — во дворце и так до ужасти накурено. Не табачному духу — сукну паленому генерал изумился: казенное добро горит! Солдат ногами перебирает — жжется, известно!
— Что такое, почему горишь, палишь амуницию? — генерал одноглазой спрашивает. Солдат Млюнко был на розмысл скорый, рапортует: «Так што — от женской царицыной красоты во мне происходит жжение и порча казенной амуниции!»
Генерал глаз выпучил до невозможности, рот круглит, хочет солдата на абвахту послать. А царица от радости сама не своя: лестно, что ее красота такое действие оказывает.
— Отпустить этого солдата со службы и женить! И никакой чтобы ему обиды! — Ножкой, знаешь, затопала.
Как же, отпустит генерал! Прямо наперекор сделал: в каргопольский гарнизон сослал Млюнка! Куда подале, мол... Гораздо осердился. Служит Млюнко в гарнизоне каргопольском, горя не знает; уж и жена у него — Катей звали; домом зажил — был на возрасте своих лет. Было: амуничку скинувши, сажает репу в огороде (красная была у нас репа). Тут городской голова — чин такой, — в калитку пялится. За ним стадом — командеры гарнизонные.
— Чего, Млюнко! Ведь ты во дворце службу нес, можешь обсказать, какая у государыни повадка и прочее...
— А на што вам, гарнизонные командеры, знать про ейный ндрав?! — Млюнко избочился, басит, ус крутит.
— Новый тракт от Питера до Архангельска строют — слыхал? Дак вот, не наедет ли ейное величество в Каргополь! На юг до Черного моря угреблась, не кинется ли к Белому?
— Известно! У ей ндрав, чтобы мущина был собой видной, здоровой, чтобы голос имел зычный...
— Колокольню ладим выстроить...
— Надо высокую и чтобы с огромным колоколом!
— А какой она веры?