Журнал «Вокруг Света» №11 за 1973 год
Шрифт:
Однако после сего приключения пришлось князю две недельки побыть дома с мигренью в самый жемчужный сезон. Я его, как бы сказать, замещал. Ссудил он мне деньжонок; вот я тихо-мирно жемчуга скупал, ему отвозил.
Палитыч жил сам перст, коли слуги не считать. Слуга был коротконог, угрюм и мордаст. Помню, приезжаю я, под мышкой кожаный кисет, жемчуга махрой засыпаны. В дороге всякое бывает. Воров не сеют, не пашут — как сорняки в нивьях сами вырастают.
Палитыч ходил в красном бархатном халате, голова повязана белой тряпицей.
— Палит Палитыч, а отчего же не зазорно вам с княжьим-то званьем в простых скупщиках ходить?
Князь беззвучно засмеялся.
— В простых, говоришь? А ну погляди-ка.
Провел меня далее, в комнаты. Все стены в полках, а полки стеклом закрыты. За стеклами камни, камни, камни.
Князь помахал сухим перстом:
— Огромный изумруд сей из индийских копей. Гладкий, будто водой облитый рубин — из Персии. Синие камни — из Америки. А вот еще сокровища. Цены им нет. И все это мне олонецкий жемчуг добыл.
— Как же это так? — не понял я.
Князь опять засмеялся тихо-претихо, пальчиком мне погрозил:
— Не ты ли мне пословицу сказывал: не та жемчужина, что в светлой раковине уродилась, а та, что в светлой голове. Придумал я ученым людям да камнезнатцам посылать недорогой северный жемчуг, а взамен ихние минералы просить. И в короткий срок был я завален посылками со всего свету.
— А не омманывают? Слыхано, что в иноземье жуликов-то поболе, чем в русской земле.
Опять смеется князь.
— Гиперборейский жемчуг есть замечательная вещь. Жить в Южной Америке и располагать олонецкими жемчугами — неслыханная гордость для любителей минералогических раритетов. Всесветные любители камня чтут мою персону глубочайшим образом. Изволь глянуть на две последние посылки.
Я глянул. Два ларца красного дерева выстланы изнутри мягкой тканью. Там гнездышки, а на гнездышках цифирь написана и иноземные буквицы. А в гнездышках золотые, серебряные и цветные камни. Да, уважают князя, ничего не скажешь. И тогда я с почтением сказал:
— Эдак-то вам и разбогатеть не грех.
— Нет, друг мой, стремленья к барышу у меня нету. Здесь в Олонеции стал я читать всякие книги про камни и в натуре камень наблюдать. И до того этим заинтересовался, что прямо-таки страсть меня обуялд. А когда потекли ко мне каменные ручьи со всего света, великая каменная книга земли распахнулась передо мной. Велика моя любовь к камню, друг мой, и никогда ей не изойти.
Помню, сказал я тогда Палитычу:
— Хороший вы человек, одначе.
Он усмехнулся:
— Хороший, да не всегда и не для всех.
Я подумал: «Что ж, может, оно и так. Хвали жемчуг в сереге, а не на береге».
Позже так оно и получилось. Вот революция произошла — не видно нашего Палитыча. Поехал я к нему, уж и не помню зачем. Лежит он в постели, хворает. И слабым голосом говорит мне
— Мы с тобой, друг мой, давно друг друга знали и жили в мире и приятствии. Я всегда тебе верил. Верю и сейчас. Вот шкатулка. В ней наилучшие мои жемчуга. Возьми и держи при себе. Придет за ними мой племянник.
Открыл он шкатулку. Там как бы соты сделаны. И в ячеях, выстланных белым горностаевым мехом, лежат жемчужины. Белые, круглые, одна другой краше.
— Сделаю, — сказал я и положил шкатулку в свой берестяной кошель. — А куда вы каменьи-то свои денете?
— Самоцветы, алмазы да золото-платину передам другому верному человеку. А что невзрачное — вывезу на свалку.
— Зачем же так? Нешто трудов своих не жалко?
— Не хамам же доставаться!
И глазом сверкнул. Вот тебе и ласковый! В первый и последний раз изменил я своему слову. Снес жемчуга в одно учрежденье.
— Знаем, — говорят. — Племянник у этого скупщика — вредный элемент. Мы его привлечем. А каменную коллекцию конфискуем для пользы трудящего народа.
Вот прошло сколько-то времени, я уже в Водлозере жил. Англичане с севера понадвинулись. Раз приходит ко мне ночью молодой чернявый мужик.
— Ну, старик, пора долг отдавать. Клади жемчуга на стол. Я княжий племянник.
— Жемчуга, — я честно ему говорю, — снес я трудящему народу, ваше благородие.
— Ты это расскажи в Питере на барахолке.
Ну и вышел у нас веселый разговор. У меня — медный пест, а у него ножик. Перекрестил он меня ножам, да и сам кровью умылся, едва ноги унес. А я тогда еле выжил.
А потом пошли годы, побежали. Я уже не жемчужничал. Здоровье не то стало. Да и барыш-то имеют не столь на добыче, сколь на перекупке жемчуга. У нас так говорили: «Жемчужник охотника не богаче».
Отечественная война подступила. Я тогда уж с клюкой похожал — баливали ноги от вековечной простуды. Жил я по-прежнему в Водлозере. Все мои померли, жил я у кумы. Нрав у нее был карахтерный, я ее все дребежжалкой звал. И вот принес нечистый сколь-то человек в белых халатах да на лыжах. Прибежал мальчонка, валенки на босу ногу. «Деда, тебя спрашивают, а не наши, ты не верь им». Кума ему: «Лезь на печку и, что бы тебя ни спросили, рта не раскрывай. А я скажу: немтырь ты». Запихала дребежжалка мальчонку на печку, а меня в подпол, да люковину-то половиком закрыла. Сижу я на картошке, слушаю.
— Дома ли Данило Евсеич?
«Чей же это голос, — соображаю, — вроде бы где-то слыхано?» А кума уже рапортует:
— У него в Сердечкину избушку уехано. И был он там умерши. Два дни уж как преставился.
Я так и подпрыгнул на картошке. Уже и похоронила, старая дребежжалка. Ну погоди-ка! Гости вроде как бы призадумались, а потом меж собой не по-русски перебросились. «Ага, — думаю, — это такие гости, которые не стоят обниманья. Из Заонеги, видать, где немчура стоит».
И опять тот самый голос говорит: