Журнал «Вокруг Света» №11 за 1976 год
Шрифт:
…Я лежал в палатке, Мумеджан сидел у входа, Надир был где-то рядом. Он вел разговор с одинокой киргизкой. Я понимал плохо и потому спросил Мумеджана:
– Что она говорит?
– Джюда интэресный слючай. Она говорит Надиру, пойдем за дровами, она одна боится.
– Чего боится?
– Джюда интэресный слючай, – качал головой Мумеджан. – Она говорит, голуб-яван есть.
– Голуб-яван? Дикий человек?
– Она говорит, вчера он был на горе, она внизу, в лесу, он ходил поверху, она его видела, он ее не видел.
– Какой он?
– Она говорит – мохнатый,
Переговоры продолжались долго. Наконец, Надир все-таки пошел с женщиной за дровами. Но не в этом дело. Разговоры о голуб-яване были мне не в новинку (кстати, когда я уже совсем недавно был в Алтын-Мазаре, снова слышал о нем). Что меня смущало, так это следы какого-то существа, которые я видел на переправе. И на кого лаяли собаки в лагере? И от кого шарахались лошади на узкой тропе?
К вечеру мы с Мумеджаном, взяв ружья, отправились на рекогносцировку. Лазили по склону Заалая часа четыре-пять. Близился вечер, когда мы увидели, как с горы спускается большой караван. Одну из верховых лошадей я узнал издали, это был карий жеребец Султана.
Нужно было торопиться в лагерь, и мы бегом бросились вниз по склону. И когда Мумеджан был далеко впереди, я опять напоролся на след. Кто-то переходил ручей и снова оставил следы на песке. Совершенно свежие. Ступни длинные, широкие, очень похожие на человеческие, пальцы – с когтями. Большой палец не отпечатался.
Я ахнул, но тут же услышал голос Мумеджана:
– Джюр! Скорей!
И я бросился вниз наперерез каравану Султана.
Мы с Султаном приветствовали друг друга с радостью, как люди, уже встречавшиеся на караванной тропе.
– Пойдешь на ледник Федченко, Султан?
– Пойду!
– Возьмешь меня с собой?
– Возьму. Лошадь надо?
– Я на своей Кульдже поеду.
– А, Кульджа! Это хорошо!
– Завтра?
– Нет, послезавтра. Завтра отдых.
На следующий день Султан со своими караванщиками приходил к нам в палатку в гости. Мы были богаче продуктами, угощали, варили плов.
Потом Султан долго осматривал Кульджу и уговаривал продать или поменять ее. Сколько лет я работал с Кульджой, столько лет меня уговаривали ее продать. Такой иноходи, как у Кульджи, не было ни у одной лошади Памира, Алая или Оша. Поэтому, когда Султан завел речь о том, что, мол, для переправ через реки Кульджа мала ростом, а для хода по леднику не так кована, я счел это попыткой сбить цену или просто завистью.
На следующий день мы выехали рано утром: пятнадцать лошадей под вьюком, два караванщика, Султан и я. Мне предстояло получить урок по переправам от такого мастера, как Султан, хотя и до этого я уже много лет ходил через горные реки. Вообще нужно сказать, что в горных экспедициях люди чаще всего гибнут не от лавин, не от обвалов или селей, не от морозов или метелей, а на переправах. Достаточно течению несильно ударить человека о камни, его, оглушенного,
Мы шли по галечникам, описывая широкую дугу так, чтобы перейти через реки, слагающие Муксу, до того, как они сольются вместе.
Уже на первой переправе – через Сауксай – нам досталось.
Султан проехался вверх-вниз по берегу, посмотрел, подумал, наконец показал направление, и первый караванщик, взяв в повод одну из вьючных, пошел на пересечение. Крупные, тяжело, но в меру загруженные лошади постепенно входили в кипящий Сауксай. Одну лошадь течение все-таки повалило и унесло. Султан с криком понесся на своем жеребце вниз по берегу реки, влетел в воду наперерез, поймал чомбуру (повод) лошади, которую уже крутила и захлестывала вода, и, хлеща камчой, поволок к берегу. Минута – и лошадь поймала дно ногами.
Такая же или почти такая же судьба постигла и меня. Кульджа была небольшая, и, когда мы вошли в самую глубокую воду, под самую сильную струю, и вздувшийся бурун у бока лошади стал захлестывать через холку, Кульджу стало сносить течением. В тот же момент я увидел, как влетел в воду Султан на своем рослом жеребце и стал двигаться чуть выше по течению, прикрывая нас от сильного потока, затем подхватил узду моей лошади… Кульджа опять твердо уперлась в дно, и мы с Султаном стремя в стремя выбрались на берег.
Я молча пожал ему руку. А он подмигнул, мол, что я говорил. Сауксай, желто-коричневый, как добрый кофе, кипящий, с взлетающими на два-три метра брызгами, заглушал любые звуки.
На берегу я опять увидел на песке те же следы. И тут, посмотрев в том направлении, куда они вели, неожиданно увидел… его самого. Он стоял на задних лапах, одна передняя прижата к груди, а другой он опирался на большой камень, за которым прятался. Голову он чуть высовывал из-за камня, наблюдая за караванщиками. Он был большой, совершенно черный, только с белым пятном на груди. Морда широкая, с круглыми большими ушами, как у всех гималайских медведей…
Тихо, чтобы не спугнуть его, я вернулся за кусты и пошел, прикрываясь ими, к караванщикам. Мне было очень жаль его. Медведь, видимо, попал сюда случайно. И здесь все пугало и гоняло его. Мы потревожили его на Каинды и заставили выйти к Алтын-Мазару, а там женщина, увидев его, подняла крик, и он кинулся по галечникам к Сауксай, а тут опять мы с караваном…
Куда теперь он пойдет? Назад на Каинды? Вперед, по бесплодной долине Баландкиика, по которой никуда не пройдешь и где попросту и есть-то нечего?
Я возвратился к каравану, мы тронулись дальше.
Ледник уходил вдаль широкой многокилометровой равниной. Здесь, внизу, он был засыпан обломками камней, а вдали сверкал матовой белизной. Справа, на западе, над ним черными стенами поднимались крутые Мазарские Альпы. А по пологим склонам гор, окаймлявших ледник на востоке, шла веселая зеленая полоса лугов, по которой тут и там были разбросаны круговины стелющейся арчи, и только высоко над ними начинался снег. Любопытно: по дну долины – ледник, по склону полоса растительности, а выше опять ледники и снега.