Журнал «Вокруг Света» №12 за 1979 год

Вокруг Света

Запорожские чилийцы — а здесь живут и другие чилийские семьи — привыкли к Днепру, к украинской речи и к тополиному пуху... Но разве могут они забыть дикие цветы чилийского леса — ослепительно алые колокольчики копиуэ, которые стали поэтическим народным символом Чили. Этим цветам издревле поклонялись коренные обитатели страны у подножия Анд, индейцы арауканы. Поклонялись потому, что они казались посланцами богов. Ведь копиуэ распускают свои огненные лепестки не на земле, а высоко на деревьях, которые обвивают своей гибкой лозой. Из мира арауканских верований красные лесные колокольчики пришли в поэзию и песни чилийцев, на полотна художников, в национальные орнаменты, которыми расшивают пончо.

Ныне красный

цвет копиуэ напоминает о крови тысяч уничтоженных фашистами патриотов, таких, как Исидоро Каррильо.

Но где находится могила Исидоро? Об этом до сих пор неизвестно. Расстреляв Каррильо, фашисты похоронили его в тайном месте. И вовсе не для того, чтобы замести следы своего преступления. Пиночетовцы не хотели, чтобы к этой могиле шли отдать последний долг рабочему вожаку, коммунисту простые люди; боялись, что она может стать памятником мужеству народных избранников, зовущим на борьбу.

Интернациональные имена

Молодая воспитательница, взволнованная, прибежала к заведующей детским садом:

— Посмотрите, во что играют чилийские дети!..

Нет, это была не игра в войну. Только что приехавшие в Запорожье маленькие чилийцы разыгрывали жуткую сцену похорон: они покрывали кукол платками и укладывали аккуратным рядком перед тем, как закопать в вырытые в песке могилки. Среди этих малышей был и Гало, младший сын Исидоро Каррильо.

Через два года после страшного эпизода, о котором мне рассказали, я встретил этого смуглого мальчугана с непокорным вихром и широко раскрытыми темно-коричневыми глазами во дворе дома на Украинской улице, где он тоже возился в песке. Мне показали его соседи. Гало строил дом. Ему помогал синеглазый светловолосый малыш, подвигая ладошками к зыбкому сооружению «строительный материал».

В этот момент я подошел к ним:

— Буэнос диас, Гало!

— Буэнос диас! — ответил Гало, чуть растерявшись.

— А я приехал к вам. Ты проводишь меня к себе домой?

— Да! А вы откуда приехали?

— Из Москвы. Но когда я жил и работал в Чили, я несколько раз встречался с твоим папой.

— А я все знаю о моем папе.

— Кто же тебе рассказывал о нем?

— Мама...

Когда Исабэль Каррильо открыла нам дверь, я увидел типичную смуглую чилийку юга. У Исабэль густые черные волосы и светящиеся спокойной добротой темные глаза, в которых гибель мужа оставила печальный след. Говорит она, перемежая русские и испанские слова. По ее внешнему виду трудно представить, что она — мать двенадцати детей. В Чили я много слышал об этой большой, замечательной семье. Но знаком был только с ее главой — Исидоро.

— Ты можешь, Гало, перечислить имена всех твоих братьев и сестер?— спрашиваю мальчика.

Гало начинает перечислять по пальчикам:

— Эдита, Чавелла, Соня, Лус, Виола, Елена, Валентин, Василий, Федор, Владимир, Горький.

Заметив мою реакцию на последние имена, Исабэль говорит:

— Не удивляйтесь, что у нас в семье русские и даже не совсем обычные русские имена. Для Исидоро Советский Союз всегда был мечтой. Знаете, почему мы назвали нашего первенца Федором? Ему сейчас уже 25 лет. Во время второй мировой войны — Исидоро был еще подростком — Лоту всколыхнуло неожиданное известие: в бухте бросило якорь советское судно, чтобы пополнить запасы угля. Весь шахтерский городок устремился к причалам. И как власти ни пытались не допустить встречи с советскими моряками, им это не удалось. Стихийно возник митинг, на котором попросили выступить белокурого моряка. Говорил он по-русски, и поэтому никто не понимал ни слова. Но когда советский моряк поднимал вверх руку со сжатым кулаком и произносил слово «фашизм», все было ясно. Это означало: да, мы разгромим фашизм. Того русского моряка звали Федором. На всю жизнь врезалась в память

Исидоро эта встреча, это имя. Мы хотели, чтобы наши дети пошли по пути отца, чтобы это чувствовалось даже в их именах. И Исидоро был свидетелем твердости Федора, которого держали и пытали в той же самой тюрьме города Консепьсон. Во время последнего свидания с сыном Исидоро сказал ему: «Ты должен быть готов к тому, чтобы позаботиться о своих братьях и сестрах и помочь матери. Ты должен знать: самое великое, что я узнал в жизни, — это коммунистическая партия, ей я обязан всем. Работайте вместе с партией и верьте ей всегда!..»

Исабэль показывает картину на деревянной плашке: унылые ряды серых бараков за колючей проволокой напоминают гитлеровские лагеря смерти. Это концлагерь Чакабуко, изображенный рукой его узника Федора Каррильо, который провел там два бесконечных года. Чилийские фашисты специально выбрали это место для заключения патриотов. Мне довелось в годы демократической власти проезжать мимо заброшенных селитряных копей Чакабуко, окруженных мертвыми песками пустыни. Ни кактусов, ни трав, ни птиц, ни облаков. Солнце, как раскаленный белый шар, висит над головой, обжигая кожу. Жара под сорок градусов. Бежать отсюда было невозможно. Жить тоже. В тяжелые минуты Федор не раз вспоминал последнюю встречу с отцом. Он очень беспокоился за мать, на которую так беспощадно обрушились жестокие удары судьбы. «Я должен выдержать этот ад, — говорил он себе. — Выдержать ради матери, ради дела, которому до своего последнего дыхания остался верен отец». И выдержал...

Сейчас Федор живет на Кубе, в ГДР — Василий, остальные братья и сестры учатся в Ивановской интернациональной школе-интернате имени Е. Д. Стасовой. Вместе с Исабэль и Гало я слушаю «говорящее письмо», которое прислала из Иванова Соня. «Дорогая мамочка и Гальито! Почти все мы закончили четверть хорошо. И вообще у нас здесь все очень хорошо...

Мамочка! Ты не волнуйся за нас. Мы тебе желаем здоровья и успехов в твоей работе на заводе. Не болей. Мы здесь часто собираемся вместе. Все мы живем дружно и помогаем друг другу, как говорил нам папа...»

Вот таким же Исидор был и в жизни, как на этом портрете, который висит на стене. Знакомое лицо с мягкой улыбкой и чуть прищуренными глазами. А за портретом встает образ коренастого невысокого человека, волевого, полного жизненной энергии. Настоящего шахтера Лоты...

Таким он мне запомнился, когда в Сантьяго в здании ЦК Компартии Чили на улице Театинос с ним познакомили группу иностранных журналистов, у которых было много вопросов к только что назначенному генеральному директору шахт Лоты. Но он сказал:

— Приезжайте к нам. На месте все виднее.

Дорога, подобно туннелю, прорезала густой хвойный лес. Словно раздуваемые ветром искры пламенели в листве красные копиуэ. Затем пейзаж резко изменился: потянулись голые холмы с изредка мелькавшими у дороги тополями. Чувствовалось приближение угольного края. И вот она, шахтерская Лота. Пыльные улицы с редкими деревцами. Деревянные дома, похожие на бараки. Воздух насыщен запахом угля и морской соли. Рядом тяжело дышал Тихий океан. Там, под толщей его дна, на глубине до километра шахтеры в удушливой духоте добывали уголь.

Вот как «выжимали» горняков владельцы компании «Лота-Швагер», принадлежащей семье Коусиньо. Она ввела здесь систему так называемых «неостывающих коек». Одна койка в бараке выделялась для двух или трех шахтеров, работавших в разные смены. Они поочередно спали на ней, так что постель никогда «не остывала». А рядом с грязными улицами и убогими деревянными домишками горняков огромную территорию занимал роскошный эвкалиптовый парк. Не только мраморные статуи, но даже скамейки привозились сюда из Парижа. По парку разгуливали павлины. Но шахтеры не могли ступить на эту территорию, принадлежавшую Коусиньо.