Журналист для Брежнева или смертельные игры
Шрифт:
Тот же вечер, 22 часа 30 минут
Да, с этим Белкиным действительно не соскучишься!
Я сидел на 12-ой Парковой, на двенадцатом этаже беленького домика-башни в однокомнатной квартире машинистки «Комсомольской правды» Инны Кулагиной. Точь-в-точь такая же квартира (крохотная прихожая, маленькая кухня с балконом и одна комната 16,2 кв. метра) была у меня самого в точь-в-точь таком же белом доме-башне возле метро Измайловский парк. Если бы не женский уют, не прозрачные кисейные занавески на распахнутом в ночь окне, не уютная софа, на которой, свернувшись калачиком, задремала сейчас эта Инна в ожидании, пока я прочту повесть Белкина, – если бы не эти, значительные конечно, детали, я мог бы легко представить, что сижу у себя дома, за своим письменным столом, и размышляю над очередным делом. Настольная лампа освещает машинописные,
Но и сушки я не грызу, не хочу хрустом разбудить Инну. Над ее софой висит фото смеющейся восьмилетней девочки, дочки Инны от неудачного («трудного», как она сказала) брака. Сейчас девочка под Москвой, в Болшево, в летнем лагере «Комсомольской правды». У меня в квартире над письменным столом тоже висит фото моего двенадцатилетнего Антошки… Ладно, не будем отвлекаться, обдумаем, «что мы имеем с гуся», а точнее – с этой третьей главы белкинской рукописи. Кое-какие мысли были по ходу. Ну, во-первых, безусловно он был арестован и находился в КПЗ – вопреки сообщению начальника бакинской гормилиции. Потому что описать КПЗ с такими подробностями может только тот, кто в ней побывал. Вообще я, конечно же, не литературный критик, но даже как следователь я заметил, что в первых главах своей рукописи Белкин еще старался сохранить газетный слог и стиль, ориентировался на цензуру, думая, наверно, написать цензурную повесть и потому приукрашивал что-то или недоговаривал, но когда дошло до больного, когда стал описывать, как били в КПЗ, – не удержал руку, описал все подряд с ожесточением и злостью. Поэтому в третьей главе куда больше точных деталей и правды жизни. Но кто же этот «следователь»? Ровесник Белкина, с голубыми глазами, имеющий власть срывать погоны с капитана милиции – нет, это не просто начальник бакинской милиции, это кто-то повыше. Курит по-сталински трубку и говорит со сталинскими интонациями – значит, он не русский, у Сталина были кавказские интонации… А с этими лермонтовскими стихами он, конечно, крепко подрезал Белкина. Действительно, ничто не проходит бесследно в нашем «датском» королевстве. Бездумный юношеский стишок лег в архив МВД Азербайджана и дождался своего часа, драка в якутском ресторане легла секретной справкой в архив Спецотдела МВД СССР. Невольно подумалось – а где и что лежит на меня? Ведь даже нас, Прокуратуру СССР, которой поручена проверка работы всех органов власти, включая МВД и КГБ, – даже нас раз в году КГБ «берет в разборку». И тогда прослушивается неделю (если не больше) наш рабочий и домашний телефоны, перлюстрируется переписка, выявляют связи, знакомства, характер и содержание разговоров, и все это агентурными сведениями, справками и доносами ложится в мою папку в 4-м Спецотделе КГБ. Никто не знает, когда именно его «берут в разработку», даже Генеральный не знает, но все мы знаем, что, как минимум, раз в году…
Я осторожно нагнулся, вытащил из портфеля привезенную Бакланычем с юга, из отпуска, бутылку «Черные глаза». Конечно, при таких размышлениях нужно было бы выпить что-нибудь покрепче, но сейчас и это сгодится, не зря, оказывается, я таскал целый день ее в портфеле. В портфеле же у меня лежал карманный нож со штопором, так что открыть бутылку без шума было делом несложным, а неслышно взять рюмку из серванта тоже не составляло труда…
Рукопись журналиста Белкина
Глава 4. Морская нимфа
Тихий крохотный островок в зеленом Каспийском море. Сорок шагов в длину и двести в ширину. Или наоборот – это как вам угодно. Островок в сорока минутах езды от Баку, если будете ехать по дороге на Бильгя, то перед самым поселком Рыбачий сворачиваете направо, километра полтора по старой грунтовой дороге, и вот вы на берегу моря – пустынном, выжженном солнцем. Перед вами в море цепочка крохотных островков, каменисто-песчаных и пустых. Вокруг ни души, чуть в стороне крохотный поселок Рыбачий – несколько жалких домишек и пара рыбачьих баркаса, еще дальше тонет в знойном мареве пологий каспийский берег и там, уже за горизонтом – Бильгя с его пляжами, дачами, санаториями.
А тут – никого. Море, солнце, песок. Нежная и плотная прохлада подводного мира, куда я ныряю, вооруженный ружьем для подводной охоты. О, если бы я мог вообще переселиться, эмигрировать в этот подводный, изумрудно-коралловый, с желтыми цветами и серебряными рыбами мир! Плюнуть
Конечно, какая-то жизнь, какие-то разговоры, запахи и шумы пробиваются ко мне сквозь толщу моего отвращения к жизни, но я не хочу видеть вашу дешевую жизнь! Мне, одному из лучших журналистов страны, представителю центральной всесоюзной газеты, какой-то вшивый провинциальный капитан милиции дал по морде и какие-то болваны милиционеры били по печени, по сердцу, и затем назавтра мне заткнули рот лживыми извинениями и детским лермонтовским стишком. На кой мне ваша свобода, если я должен молчать? Разве это свобода? Идите, идите к такой-то матери с вашими статьями, пишмашинками, редакционными звонками, телексами, премиями Союза журналистов и прочим дерьмом!
Боже мой, почему я не пошел на геофак, как треть нашего класса, как восемьдесят процентов нашего географического кружка при Дворце Пионеров? Работал бы геологом или гляциологом, в горах, в тайге, в тундре – на кой мне хрен талант журналиста, если я должен молчать как рыба. Так уж лучше стать натуральной рыбой, вот такой кефалью, лобаном, дельфином…
Море, зеленое Каспийское море, успокаивало меня, качало на своих волнах, остужало приступы бешенства и бессильной злобы, убаюкивало и лечило. А на пятый день появилась Она. В морской глубине, в пенной кипени серебристых пузырьков воздуха вдруг мелькнуло передо мной длинное бронзово-загорелое тело и вытянутые потоком встречной воды волосы. Я обалдел и чуть не выпустил изо рта дыхательную трубку своей маски. Эта почти мистическая фигура, это бронзово-загорелая нимфа с коротким ружьем для подводной охоты ушла от меня на такую глубину к подводным рифам и водорослям, что даже за лучшей кефалью я не рисковал нырять так глубоко. Тихий всплеск ласт и очередной выброс серебристых пузырьков воздуха остались передо мной, и я закружил на поверхности моря, ожидая, когда же она всплывет.
Она вынырнула совсем не там, где я дежурил, а далеко от меня, почти у моего острова. Я увидел, как она выходит на берег, снимает ласты и садится к моему костру. Я поплыл к берегу. Когда я подошел к костру, она уже жарила на огне куски свежей кефали, и еще три рыбины лежали рядом с ее коротким, старого образца, с резиновым натяжением, ружьем для подводной охоты. Ей было 16 лет. Стройное сильное тело, привыкшее к морю, крепкая грудь в узком купальнике и сильные бедра в тугих узких трусиках.
Мокрые, выжженные на солнце волосы, карие глаза на курносом круглом лице внимательно смотрят, как я выхожу на берег, снимаю ласты и маску и плетусь, усталый, к костру. Мне, конопатому, с кожей, шелушащейся от загара, было неловко шагать под этим взглядом, надевать поспешно рубашку, чтобы полуденное солнце вконец не сожгло мое изнеженное столичной жизнью тело. Но она молчала, только смотрела.
Натянув рубашку и шорты, я улегся у костра, прежний, чуть насмешливый журналистский апломб вернулся ко мне, и я спросил:
– Ты откуда?
– Оттуда, – она кивнула на рыбацкий поселок. – Держи.
И на шампуре протянула мне кусок поджаренной кефали.
Что вам сказать? Через час, одни на этом острове, мы уже целовались с ней, катались по песку, она сжимала меня в своих крепких сильных бедрах, и ее карие зрачки закатывались под смеженные веки, а полуоткрытые губы хватали воздух короткими шумными глотками. Потом, устав от секса, мы голяком лежали на воде, лениво поводя ластами и чуть касаясь друг друга кончиками пальцев. Две рыбины, два дельфина, два морских существа встретились в воде и молча, по законам естества, отдались друг другу, только и всего. А отдохнув, мы набрасывались на жаренную рыбу, помидоры и хлеб, которые оставлял мне с утра Изя Котовский, и затем – опять друг на друга.