Журналюга
Шрифт:
И что Лозовского особенно удивило, так это то, что квартира Альбины, судя по номеру, была на первом этаже. Как-то не вязалось это с тем, в каком доме и в какой квартире, по представлению Лозовского, должны жить невестка, пусть и бывшая, и внучка генерального конструктора подводных лодок. До него доходили слухи, что после смерти академика за его наследство шла грызня, и Альбине, так надо понимать, ничего не перепало, кроме этой «хрущобы».
Недаром ему не понравился Гарик Баранцев.
Лозовский
Лозовский отошел в сторону, к мусорным бакам, и сделал вид, что не имеет никакого отношения к этому развратному «мерседесу». Рассудив, что правильнее всего позвонить, нашел две телефонные будки в торце дома, но оба автомата согласованно не работали. Он вернулся к подъезду. И тут увидел Альбину. Сначала даже не увидел, а почувствовал ее присутствие по теплому толчку крови.
Она вышла из подъезда с дочерью, третьеклассницей, как и сын Лозовского, заботливо подтянула ей молнию на курточке, чмокнула в щеку и подтолкнула по направлению к школе. Потом глянула на часы, как бы прикидывая, нужно ли бежать на работу или еще можно идти не спеша.
Она всегда одевалась неброско, точно бы маскируясь. Любила туфли без каблука, длинные свитера крупной ручной вязки. Сейчас на ней было черное долгополое пальто, красный шарф, сапоги на высоком каблуке. Пальто, как подметил въедливый утренний глаз Лозовского, привыкший к виду редакционных дам и праздничной московской толпы на Тверской, было модное, но будто вчерашнее. А сапоги, так те просто старые. Сука этот Гарик Баранцев, морду ему следовало бы набить. Все-таки о женах, даже бывших, нужно заботиться.
Торопливая утренняя косметика, озабоченное лицо.
Не вовремя он приехал. Но отступать было поздно.
— Гражданка! — окликнул Лозовский. — Вам телеграмма.
Она оглянулась:
— Мне? Телеграмма?
— Вам, срочная, — благодушно, сонно подтвердил он. — Текст: «Имя твое — халва Шираза». Подпись: «Лозовский». Ответ оплачен.
Она засмеялась:
— Господи! Ты?!
И потянулась к нему, спросила с тревогой:
— Значит, ты уже знаешь?
— Что я знаю? — не понял Лозовский.
— Их хотят посадить!
— Отстаешь от жизни. Их уже посадили.
— Нет, нет! — испугалась она. — Откуда ты знаешь?
— Здрасьте. Об этом знает весь мир. Они сидят в Лефортово.
— Ты про кого говоришь?
— Про Янаева.
— Кто такой Янаев?
— Хорошо вы тут, в Ленинграде, живете! — восхитился Лозовский. — ГКЧП — не слышала?
— А, эти! Нет — Гарика
«И поделом», — чуть было не сорвалось с его языка.
— Вы же, я слышал, развелись, — осторожно напомнил он, как бы спрашивая, почему ее так волнуют его проблемы.
— Да, развелись. Но… Это сложно, не будем об этом. Значит, ты ничего не знал? А тогда… Почему ты здесь?
— Я и сам задаю себе этот вопрос.
— Как хорошо, что ты здесь! Как хорошо! Мне не с кем посоветоваться. Я тебе все расскажу. Не сейчас. Опаздываю.
— Я тебя подвезу, — предложил Лозовский, брелоком отключая охранную сигнализацию «Мерседеса».
— Боже! Это твоя машина? — растерянно спросила она и даже поморщилась как бы болезненно, пытаясь совместить в сознании «Мерседес» и Лозовского — белобрысого, небритого, с длинным, стертым после ночной гонки лицом, который в своих джинсах и заурядном светлом плаще никак с «Мерседесом» не совмещался.
— Да нет, приятель попросил перегнать, — небрежно соврал он, чтобы не унижать ее своим неуместным благополучием.
Она сразу успокоилась, даже повеселела, как если бы ей сначала сказали, что она совершила огромную, непоправимую жизненную ошибку, а потом сказали, что никакой ошибки не было.
По дороге высыпала на Лозовского целый ворох подробностей, из которых он не без труда вычленил суть дела. Гарик Баранцев, оказывается, защитил кандидатскую диссертацию и заведовал лабораторией в НИИ лакокрасочной промышленности. Он разработал метод старения красок, состарил несколько картин, которые принес ему знакомый художник, тот продал их как неизвестных малых голландцев за огромные деньги. Подделку обнаружили, завели уголовное дело, взяли подписку о невыезде и грозят посадить, если Гарик не сделает чистосердечного признания и не отдаст деньги, а он не знал ни о каких деньгах.
Лозовский слушал, задавал уточняющие вопросы, а в душе у него разрасталась пустынька. Он вдруг перестал понимать, кто он, что он делает в Ленинграде, что это за женщина сидит рядом с ним и зачем она вешает ему на уши эту лапшу.
— Не вижу проблемы, — заметил он, когда она умолкла и тревожно, с ожиданием и надеждой посмотрела на него из-под густых ресниц огромными серо-зелеными глазами, которые когда-то, очень давно, в какой-то другой жизни, сводили его с ума. — Пусть отдаст бабки.
— Ты что?! — ужаснулась она. — О чем ты говоришь?! Он ничего об этом не знал! Он ничего, ничего не знал!
— Послушай, как это звучит. Ему принесли картину и попросили состарить. Он состарил.
— Да, да! Так и было!
— Потом принесли еще одну картину. Малых голландцев. И попросили состарить. Потом еще одну. Сколько их было?
— Четыре.
— Все малые голландцы?
— Все.
— А он ничего не знал.
— Так ты думаешь…
— Нет, — перебил Лозовский. — Я ничего не думаю. Думать нужно тебе.
— Ты кто? — помолчав, спросила Альбина. — Я ничего о тебе не знаю. Я слышала, что ты ушел из университета, перешел на заочное. Больше ничего не знаю. Чем ты занимаешься?