– Сережа, мы ведь знаем, что Наташа с вами. Сейчас она в таком настроении, что не хочет никого видеть, но скоро это пройдет, и что вы будете с ней делать? – Оглоедов понимал всю правоту старого дипломата и, решившись, сказал:
– Хорошо, пусть она решает сама. Я передаю ей трубку.
Наташка подошла к телефону с обреченным видом. Слушала она недолго, за все время разговора несколько раз проронив тихое и покорное «да». Как понял Серега, Герберт Иванович передал трубку Вите, и весь противоборствующий пыл Наташки тут же растворился в воздухе. Она подняла глаза на Оглоедова и протянула ему трубку телефона: «Тебя». Он взял ее. В трубке зазвучал голос Герберта Ивановича:
– Сережа, Наташа нас ждет. Назовите, пожалуйста, адрес, где вы находитесь, – Серега деревянным голосом назвал адрес. – Не беспокойтесь, мы скоро будем.
Облегчения Оглоедов не почувствовал. Наоборот – на него навалилась какая-то тупая тяжелая обреченность. И все время, пока они с Наташкой ждали, а потом вышли на улицу встречать прибывающих, он пытался ее перебороть и казаться легким человеком, беспечно принимающим удары судьбы. Под фонарем он завалился на газон с уже жухнущей августовской травой, обрамляющей тротуар у проезжей части. Закинув руки за голову, он смотрел в темное ночное небо с редкими звездами. Наташка маячила рядом. Наконец подкатила черная «Волга». Оглоедов поднялся. Вышедший из машины Герберт Иванович пожал Сереге руку и сказал, что всегда будет рад видеть его в своем доме. Потом обернулся к Вите, который тоже вышел из автомобиля и что-то, приобняв, тихо говорил Наташке, и сказал:
– Наташа, попрощайся с Сережей, - и когда Наташа подошла, оторвавшись от Вити, к Оглоедову, произнес, - поцелуй его.
Наташка потянулась к Сереге, но тот, молча, отрицающе, качнул головой, повернулся и пошел в сторону дома, откуда они только недавно вышли. Сзади затарахтел движок. Оглоедов шел и думал, как он будет рассказывать обо всем этом Паве и как тот будет злиться и материться, обзывая его в лучшем случае идиотом. Между ними давно уже установились такие отношения, когда подтрунивание друг над другом казалось в порядке вещей. Но иногда Пава взрывался. Оглоедов уже привык к этому и принимал друга таким, каков он есть, не пытаясь его исправить. Да и исправить Паву было уже, пожалуй, невозможно. Но это, как вы понимаете, отдельная история.
Уйти и не вернуться
Сергея Паву звали Красавчиком, хотя красавчиком он не был. Черты его физиономии были вылеплены грубо, но мужественно. Под стать им была и мускулатура. И не сразу по его фактуре и манерам можно было понять, что человек он тонкий и ранимый. А манеры эти он приобрел еще в подростковом переходном возрасте, когда воспитывавшийся в профессорской (университетской!), но неполной семье мальчик Сережа решил добиться самостоятельности. И начал совместную деятельность с дворовой шпаной. Отца он никогда
не знал и, стараниями мамы, знать не хотел. Его мама Мария Владимировна, человек вечно занятой на кафедре русского языка, создатель учебника по орфоэпии, то есть умению правильно произносить слова, профессор, которого (или ую?) часто приглашали в Париж на симпозиумы и конференции, не всегда могла уделять сыну должное внимание. Родители ее тогда жили на Украине, и переправлять сына из столицы в какую-то глухомань Мария Владимировна не стала. Поэтому какое-то время Сереже пришлось пожить в детском доме-интернате, после чего в подворотнях все местные хулиганы принимали его за своего. Но утвердиться в этой среде можно было, только умея постоять за себя. Причем не языком, а кулаком. Сергей это скоро понял и занялся изнурительными тренировками, превратившись за два года из худосочного интеллигентного мальчика в образованного, как сказали бы лет через десять-пятнадцать, качка. Тогда это слово было еще не в ходу. И однажды, когда кто-то из их дворовой бригады назвал его, отталкиваясь от фамилии, «красивая», ну, человек пошутить хотел, Пава не просто подбил ему глаз, но и сломал руку. После этого его уважительно стали именовать Красавчиком. Однако читать хорошую литературу Сергей как интеллигентный мальчик не перестал. Возможно, эта привычка передается на генном уровне. Более того - чтение было единственной отрадой в его суровых подростковых буднях. Он мог цитировать как классиков, так и избранных современников страницами. К семнадцати годам он уже носил очки, что умиляло интеллигентных маминых подруг. Просто они не знали, что зрение он подпортил не от неусыпного чтения, а оттого, что однажды неумеренно употребил в своей компании одеколон. Тогда в ходу был «Тройной». Вкусноты необыкновенной. Сергей мог совсем ослепнуть, но врачи – вот редкий случай – часть зрения спасли. Однако мама не рассеивала заблуждений своих интеллигентных подруг. Многие из них, кстати, имели к стройному и умному качку-очкарику симпатию не только как к сыну своей подруги. Тем более что и жил он отдельно от Марии Владимировны, правда, в одном с ней подъезде. Только она на пятом этаже, а он на третьем, где до недавнего времени обитали ее родители, ушедшие в мир иной почти одновременно – один за другим. Мария Владимировна сумела выкупить эту кооперативную квартиру в своем же подъезде и поселить в ней родителей, вывезя их с Украины. Красавчик, который как раз вошел в половозрелый возраст, воспринял этот уход как подарок судьбы, хотя и любил свою бабку, а особенно деда, и скоро научился не обходить прекрасную половину человечества своим вниманием. Тем более что как это делается на практике, он давно прошел в дворовых университетах. Но, как принято было в его дворовой среде, был к ней, к этой половине, недоверчив. И когда однажды одна из его молодых соседок по дому пришла к нему с радостной вестью о том, что скоро он станет папой, он просто послал ее к матери. Разумеется, не своей. Та, надувшись, ушла. И ребенка почему-то не случилось. Это окончательно уверило Красавчика в своей правоте. Еще лет в четырнадцать его поставили, как мелкую шпану, на учет в детской комнате милиции, а к восемнадцати годам уже подбирались к нему и участковый милиционер, и прочие блюстители нравственности и порядка, и сидеть бы ему вскоре, как миленькому, в местах не столь отдаленных, сколь охраняемых, да мама вовремя сориентировалась, несмотря на свою профессорскую недалекость, хорошие люди просто подсказали, и загремел Красавчик в армию. В учебке получил он профессию водителя боевого транспортного средства, несмотря на неполное свое зрение, и полгода потом в качестве молодого воина драил и красил своего боевого коня, лишь в исключительных случаях, как-то: учения или пьянка начальствующего состава, когда срочно нужно сгонять в район за водкой, - садясь за руль. На учениях он смешил не только своих товарищей, но и этот самый начальствующий состав, когда пытался при крике «Газы!» натянуть на лицо, обрамленное огромными роговыми очками, армейский противогаз. Это был его личный вклад в противоборство системе, которая его утомляла своей глупостью, но спорить с которой было бессмысленно. Только потому, что командиры ему попались незлобивые, а сам он был человеком верным не просто социалистической родине, но и товарищам, ему удалось дослужить до дембеля и почти невредимым вернуться на свою историческую родину – в город-герой Москву. Упустить такой момент было нельзя, и мама, надоумленная все теми же хорошими людьми, деликатно внушала непутевому сыну, что в наше время, чтобы человеку пробиться в жизни, необходимо получить высшее образование, то бишь, используя факт службы в армии, поступить на подготовительное отделение факультета журналистики МГУ, где она ведет преподавательскую деятельность. Красавчику совсем не улыбалось пробиваться в жизни, он в двадцать лет хотел уже только покоя, но человек он был не просто образованный, но еще и тонкий, и маму свою любил, несмотря на все ее усилия сделать из него достойного гражданина своей страны. И он согласился, только попросил Марию Владимировну никаким образом не вмешиваться в процесс его поступления и вообще не афишировать свое с ним родство. И когда при вступительном собеседовании и позже, уже на всяких экзаменах, его вдруг спрашивали преподаватели: «А вы случайно не родственник…», он тут же обрывал, не дослушав, интересующихся: «Нет, мы просто однофамильцы». И даже многие из его однокашников не знали всей подоплеки его нелюбви к орфоэпическим упражнениям. Одним из этих однокашников, кстати, и был, как вы уже, наверное, догадались, Серега Оглоедов. Они сошлись на рабфаке довольно быстро в одну компанию, где основу кроме них двоих составляли Витя Кондратов и Гена Горбашин, а также Саша Евстафьев. Саша, кстати, был первым столичным жителем, которого не просто увидел, а еще и подружился с ним, Оглоедов. Первая московская квартира, в которую он попал, была именно жилищем Евстафьевых. Но там жила еще и мама Саши, и скоро более привычно их нереволюционному кружку стало собираться на свободной квартире Павы. Евстафьев сразу после университета попал в «Московский Богомолец», а Оглоедов оказался там гораздо позже, и особой дружбы уже между ними не наблюдалось, хотя Сашка был по-прежнему легок в общении: легко все обещал и так же легко об этом забывал, но был при этом обаятелен, смешил девчонок анекдотами, а мужиков армейскими или иными байками. А Витя Кондратов и Гена Горбашин в студенческие годы жили с Оглоедовым в одной комнате в знаменитом тогда ДАСе – общежитии МГУ на Академической, которое было похоже на огромный многопалубный пароход-катамаран, плывущий в неизведанное. Его и создавали архитекторы как дом-коммуну будущего. Предназначалось первоначально это здание для аспирантов и стажеров МГУ, потому и называлось ДАС, но они почему-то в нем не прижились. Наверное, потому что в большинстве своем это были люди семейные, и общая на весь этаж кухня их жен не устраивала. Зато очень подходила демократично настроенным студентам. Так, постепенно, студиозусы и вытеснили более образованных собратьев. И к началу восьмидесятых, когда наша дружеская пятерка собиралась в одной из его комнат, аспирантов и стажеров в ДАСе практически не наблюдалось. А собирались они, естественно, не по революционным соображениям, а просто выпить-закусить-поговорить. Иногда даже совместно делали, что называется, уроки, потому что Оглоедов был как поэт признанным знатоком русского языка, да и многие другие гуманитарные предметы ему давались легко, и он учил уму-разуму своих собутыльников. Эти учения быстро переходили в веселые загулы, которые иногда как-то естественно перемещались на квартиру Павы. К их пятерке то примыкали, то отсеивались разные другие студиозусы, но их ядро держалось стойко практически до окончания университета. Правда, Саша Евстафьев, который раньше всех попался на удочку семейной жизни, да еще начал подрабатывать в «Богомольце», все реже оказывался в их кружке, но даже он бросал все дела, если намечалось что-нибудь серьезное. Так, все они собирались, когда Пава оказался в больнице, навещать его. С чего он попал в больницу, никто не знал. Тем более удивительным было, что больницей оказалась психиатрическая клиника, но не для буйных, а для просто уставших от жизни людей. Никаких решеток и запоров там не было, можно было запросто покинуть ее пределы или гулять сколько угодно в больничном саду, что они и делали, собравшись снова всей пятеркой. Пава не выглядел больным и весело объяснял свое там нахождение тем, что устал от беспутной жизни и надо просто подлечить нервишки. Они, естественно, предложили сбегать за бутылкой, но он сказал, что они, конечно, могут выпить, а он пока воздержится. Это было настолько не похоже на Красавчика, что ушли друзья из клиники почти в подавленном настроении. Но, оказавшись за ее воротами, легко развеялись, так как магазин оказался рядом, а скинуться на поллитра и сырок было делом одной минуты. В скверике за магазином они долго рассуждали под водочку на тему, что же случилось с Павой, но ни к какому выводу так и не пришли. Если не считать выводом решение взять еще одну бутылку. Пава скоро вышел из этой больницы, и все покатилось по накатанному пути. Они собирались или в ДАСе, или у него, выпивали и строили уже планы, как жить дальше – после университета. К последнему курсу все они переженились, кроме Оглоедова и Павы, и в общем-то будущее маячило со всей неясной определенностью. Не было понятно, кого куда пошлют по распределению. Оглоедова послали во Владимирскую область – на родину, Витя Кондратов, женившийся на студентке-землячке, тоже вместе с ней вернулся в родные места – в Тульскую область, а вот Гена Горбашин, женившийся на москвичке, сумел зацепиться в столице, где и достиг со временем немалых административных высот. Саша Евстафьев как москвич, уже практически принятый на работу в «Московский Богомолец», естественно, там и остался, а вот Пава, взявший свободное распределение, никуда устраиваться не спешил. Наступила середина восьмидесятых, в верховную власть Советского Союза, перехоронившую почти всех своих дряхлых мудрецов и решившую освежить кровь, пришел относительно молодой Михаил Горбачев, замаячила «перестройка» вкупе с «ускорением» и прочими атрибутами «нового мышления». Слом старой, отжившей свое системы проходил все веселее и демократичнее. Когда первыми ласточками демократии оказались переименованные улицы Москвы, Оглоедов понял, что ничего хорошего ждать от такой демократии не приходится. Но как раз в это время ему представился случай перебраться в столицу. Один из первых героев его репортажей, с которым у него впоследствии сложились хорошие отношения, а был тот товарищ ни много, ни мало начальник районного отдела милиции, был забран на повышение в столицу, ну и звал с собою понравившегося ему журналиста на должность ответсека милицейской газеты «На посту» ГУВД Москвы. Должность ответственного секретаря вначале предложили ему, так как и он не гнушался пописыванием в свое ведомственное издание и был в хороших отношениях с главредом милицейской газеты. А тут его повысили, а должность ответсека осталась вакантной для хорошего человека. Он и позвал Оглоедова. Тот, недолго подумав, согласился. Его поселили в ведомственном общежитии, и в течение года он поднимал творческий уровень милицейского издания. Конечно, Оглоедов по приезде отзвонился по старым знакомым, в числе первых из которых были Пава и Наташка Гусева, и со всеми перевстречался. Наташка уже была замужем вторым браком. С Витей, родив дочку, названную Анастасией, они вскоре разбежались. Правда, благородный Баркатов оставил квартиру, купленную совместно их родителями в том же доме, где жила Наташка, прежней жене с дочкой. И вскоре Наташка нашла себе второго Витю, оператора телевидения. С ним она прожила тоже недолго, но как раз в это время Оглоедов и перебрался в Москву. Он побывал у нее в гостях, переночевал, не солоно хлебавши, и потом уже ночевал изредка только у Павы. И когда перестроечные ветры смели руководство милицейской газеты, то вместе с ним он потерял и работу, и место в общежитии. Возвращаться в провинцию после столицы уже не хотелось, и он принялся искать подходящую вакансию в Москве. А Пава его приютил. Газеты тогда росли, как грибы после летнего дождя, и Оглоедов устраивался то в одну многотиражку, то в другую, даже несколько материалов сделал для «Московского Богомольца», но нигде не задерживался надолго по причине необдуманной своей невоздержанности на язык, понимая свободу слова в условиях демократии как возможность говорить, что он думает на самом деле. Однако по-прежнему говорить без последствий о том, что он думает, он мог только с Павой. По вечерам, когда Оглоедов, набегавшись по редакциям и купивши пару бутылок пива, сидел с тезкой, они говорили обо всем свободно, как и всегда, и без всякой оглядки на текущую политическую ситуацию. Пава стал уже не тем легким и широким парнем, каким его помнил Оглоедов по студенческим годам, но не потерял шарма и привлекательности для женщин, несмотря на непродолжительные запои и невозможность исполнять в должном объеме «супружеские» обязанности. Оглоедов и сам приводил время от времени каких-то подруг, но никого постоянного найти не мог, да и не хотел – по причине бездомности и безработности. И нередко они с Павой коротали вечера за бутылкой, вспоминая минувшие дни. Но если Оглоедов при этом строил и планы на будущее, то Пава по-прежнему хотел только покоя, изредка устраиваясь на какую-нибудь работу, когда совсем уж одолевало безденежье. Правда, работа нередко сама находила его. Его прежние товарищи в условиях нового жизненного уклада становились разного рода предпринимателями и звали его, зная его верность и ответственность, в свои замы и на прочие интересные должности. Так, какое-то время он фотографировал у московского зоопарка гостей и жителей столицы с обезьянкой на плече, зарабатывая очень неплохие деньги, а потом заделался предпринимателем, сбывавшим разного рода продукцию, привозимую ему из разных регионов бывшего Союза сокурсниками или армейскими друзьями. И Оглоедову не раз приходилось тесниться в своей, вернее, тезкиной комнатенке, которую всю заполняли ящики с, например, консервами из Приморья, где когда-то проходил действительную службу Пава. Красавчик имел со всего этого хороший навар, но очень скоро все это ему надоедало, и товарищи по добыванию денег немедленно после этого пропадали из поля зрения Оглоедова. Он и держался в квартире Павы, наверное, потому, что никаких прибыльных совместных дел с Красавчиком не имел. Просто они коротали вечера за приятной для обоих беседой о литературе. И однажды разговорились об одной недавно вышедшей повести какого-то нового неизвестного еще писателя. Речь там шла о старике-бомже, помещенном в приют для
бездомных, чуть ли не санаторий, но по причине своей неуемной гордости не желавшем принимать действительное положение вещей за окончательное. И чтобы отомстить всему миру за то, что он загнал его в такую ситуацию, решившем поставить его, этот мир, в тупик. То есть исчезнуть без следа в просторах мироздания. И это ему удалось. Весь персонал санатория-приюта искал пропавшего жильца, но так и не нашел, за что и поплатился какими-то административными взысканиями. А ларчик просто открывался. Этот старик-бомж, доходивший уже по причине рака до назначенного предела, договорился с собутыльником-кочегаром о том, что он приползет умирать по вентиляционной системе к нему в кочегарку, а когда он откинет копыта, тот должен был сжечь его в своей газовой топке. И никому об этом не заикаться. Все так и получилось. И никто об этом так, судя по концовке повести, и не узнал. После пересказа сюжета Пава вдруг сказал, что именно так, бесследно, он и хотел бы уйти из жизни, чтоб никого не тревожить и не напрягать ни своими похоронами, ни переживаниями по поводу своей безвременной кончины. И если бы не мать, то он давно бы это проделал. Оглоедов, уже зная, что Красавчик часто страдает от депрессий и других нервных ситуаций, не стал развивать эту тему, а постарался перевести разговор на более приятные моменты. Пава в последние годы здорово сдал, хотя по его внешнему виду это было незаметно. Но Оглоедов-то знал, что Пава, который прежде мог безболезненно выпить литр водки, теперь улетал с пары стаканов, разбавленных пивом. И в таком состоянии терял ориентацию в пространстве, да и просто терял сознание, упав однажды головой на батарею парового отопления. Оглоедов старался теперь не доводить их посиделки до такого исхода и говорил, что ему нужно ложиться спать, потому что завтра рано вставать, а один тезка не пил. Впрочем, много времени Красавчику он уделять не мог, потому что его захватили свои собственные дела и переживания. Тогда он уже устроился работать в «Богомолец» и надеялся наладить отношения с Наташкой, но как всегда натыкался на стену непонимания с ее стороны. Например, когда коллектив «МБ», празднуя какую-то очередную дату, зафрахтовал теплоход, отправлявшийся с Речного вокзала в недалекий круиз, он верил, что она проведет это веселое время с ним. Но когда он встретил Наташку на палубе, ее подхватил под руку проходящий мимо неунывающий Петя Фильтр и увлек в свою каюту. И больше до окончания поездки Серега Наташку не увидел. Он решил тогда, что надо забыть эту ветреную особу раз и навсегда. А вскоре вновь познакомился с Леной Мизиновой. Почему вновь, будет понятно в одной из следующих глав, а тогда он просидел всю ночь в пустой каюте, так как все его временные сожители веселились на палубе, и выпил почти бутылку какого-то заграничного пойла, что выдавалось в баре без ограничений. Утром с больной головой он одним из первых сошел на берег с причалившего на Речном вокзале парохода и, шатаясь, добрался до квартиры Павы. Благо, что была она недалеко. Красавчик, как у них давно повелось, встретил его подколками. Вообще у него было оригинальное чувство юмора, чем он сражал в числе прочего женский пол. Серега каждый раз в компании просил Паву рассказать о том, как его друзья, новоиспеченная семейная пара, были приглашены на день рождения к их общему знакомцу.
– Только не опаздывайте! – просил виновник торжества, и они клятвенно обещали. Но то ли женские прихорашивания, то ли мысль, что приличные люди должны всегда приходить чуть позже, чем назначено, задержали супругов на пятнадцать минут. На пятнадцать минут! И когда они позвонили в дверь, та открылась не сразу, а когда открылась, их взору предстала картина полного разгрома: все уже было выпито и съедено, гости валялись среди пустых бутылок вдребадан пьяные, а еле стоящий на ногах хозяин квартиры водил у них перед носом пальцем и укоризненно говорил:
– Ну я же просил не опаздывать!
Оглоедов начинал первым хохотать, когда Пава повествовал сию байку, и эта фраза «Ну я же просил не опаздывать!» стала у них, что называется, крылатой – правда, в местном масштабе их дружеского круга. Серега все хотел записать за Павой его байки, так как мечтал когда-то стать членом Союза писателей и жить изданием книжек, а не поденной изнурительной работой сотрудника секретариата. Он даже не предполагал, как быстро его желание осуществится. Но это, без сомнения, отдельная история.
Союз нерушимый
Сергей Оглоедов был будущий знаменитый поэт, так никогда им впоследствии и не ставший. Но числить в непризнанных гениях он себя не перестал. Более того, он считал, что занятие журналистикой это временная необходимость. Надо же как-то зарабатывать деньги для поддержания штанов. Но писание – даже для средств массовой информации – ему давалось с трудом. Не потому, что он не умел писать. Он вымучивал строчки, обкатывая их во рту, как камешки, до полной их округлости и ритмической совместимости, а по-другому у него не получалось. И когда он оказался на стезе секретариатства, где писать не было нужды, он даже почувствовал облегчение. Написать в газету он теперь все-таки мог и иногда этим пользовался, когда надо было помочь друзьям или о ком-то или о чем-то на его взгляд интересном написать подмывало. Но обязаловки, тянущей за душу, не было. А уж когда он попал в «Московский Богомолец», он был на седьмом небе. Самая популярная на тот исторический момент газета была ему по душе. Соответствовала его видению и журналистики, и жизни вообще, потому что он считал, что журналистика должна описывать жизнь без всяких идеологических прикрас. Чем он и пытался заниматься еще при советской власти и отчего в газетных изданиях долго не задерживался. А еще, полагал он, газета не должна закрывать глаза на считающиеся низменными проблемы. И тут «Богомолец» был на высоте, отчего его постоянно зачисляли в желтую прессу. Но «МБ», на взгляд Оглоедова, была как раз самая объективная, ближе всех отражающая живую жизнь газета. Тем более что там существовала ко всему прочему поэтическая рубрика «Битва поэтов», которую вел Сергей Асланян. Сергей Вагранович был армянским москвичом в третьем поколении. То есть практически коренным столичным жителем. Мало того, он был еще поэтом. Более того, еще в совсем юные годы он по комсомольской линии оказался секретарем союза писателей то ли Москвы, то ли всего Союза, что по тем временам не имело существенной разницы. Я имею в виду – для других пишущих бедолаг, не состоящих в этой элитарной тогда организации. Попасть в союз писателей было в те времена архитрудно. Быть просто талантливым было самое простое дело, на которое обращали внимание в самую последнюю очередь. Объективными считались такие обстоятельства, как рекомендация, количество вышедших книжек, ну и, как в любой уважающей себя чиновничьей организации, кто за тебя хлопочет или кто за тобой стоит. Это, как говорится, в первом приближении. На деле же была еще куча всяческих препон и отговорок, и владеть ими было насущной необходимостью секретаря союза. Поэтому все если не взахлеб любили Асланяна в бытность его литературным чиновником, то во всяком случае хотели завязать или поддержать с ним дружбу. Он, кстати, действительно был неплохим поэтом, хотя, конечно, талантливость понятие сверхсубъективное. Но Оглоедов, вскоре кое-что прочитавший из Асланяна, почел его достойным звания поэта и легко с ним сошелся, когда их дорожки пересеклись в «Богомольце», даже несмотря на почти десятилетнюю разницу в возрасте. К тому времени ветры перемен расшатали союз писателей, как и все прочие творческие союзы, и Асланян после некоторых нелитературных передрязг оказался именно в этом не особенно им уважаемом издании. Он уважал главного редактора «Московского Богомольца» Павла Лебедева, с которым он в начальные перестроечные годы оказался в одном творческом кругу, где с ним, часто встречаясь, немало выпил и почитал ему своих стихов, а тот в ответ показал свои исторические пьесы. На вкус Асланяна пьесы были скучны, но Лебедев ему нравился и он свел главреда «МБ» со знакомыми ему театральными режиссерами, кое-кто из них и взялся ставить лебедевские произведения на сцене. И когда Асланян в какой-то момент оказался не у дел, Лебедев протянул ему руку помощи, пригласив в свое все растущее в рейтинге и тираже издание. В «Богомольце» было множество разного уровня и направленности талантов. Но настоящих поэтов не было. Кроме Асланяна. И ему там было скучно после многоталантливых курилок и прочих общественных мест его предыдущих работ. Конечно, это давало ему определенные преимущества, но все равно от скуки не избавляло. И когда к нему подошел как к верховному божеству в поэтических табелях о рангах чуть ли не заикающийся Оглоедов, он с удовольствием взял на себя роль покровителя и поощрителя, тем более что в газете и от заместителя ответственного секретаря немало чего зависит. Например, место под материал или рубрику. Однако вскоре они уже перешли на ты по взаимному чувству симпатии. Асланян предложил Оглоедову напечатать его вирши в своей «Битве поэтов», что еще более укрепило их дружбу и сотрудничество. Они сошлись уже до панибратства и ерничали друг над другом.
– Ну, и фамильичка у тебя – Оглоедов! – смеялся Ваграныч. – Давай меняй ее на что-то поблагозвучней, а то как я тебя поведу в Союз рекомендовать?
– Да ладно тебе, Ослонян… - натурально смущался Оглоедов. Шутка о союзе писателей казалась ему несбыточной, хотя по нынешним временам он, союз, уже не имел такого значения, как в прежние годы. Но в Оглоедове, как в провинциале с советских времен смотрящем на столичные штучки снизу вверх, стойко держалось убеждение, что это просто нереально. Тем более что он уже пытался через общих знакомых выяснить, как этот процесс происходит. Его свели по телефону с каким-то местным московским поэтом, членом, могущим дать ему рекомендацию, а тот приказал привозить рукописи ему на квартиру. Оглоедов долго плутал по окраине Москвы, выискивая названный адрес, и в конце концов позвонил в вожделенную дверь. Она распахнулась почти сразу, и его широким жестом пригласил войти большой грузный человек. Смутили Оглоедова два обстоятельства. Во-первых, поэт был в кальсонной паре на голое тело, во-вторых, он был с бритой головой. Это сегодня бритая голова признак интеллектуальной крутости, а в те пусть и недавние годы она ассоциировалась еще только с криминальной сутью ее обладателя. И Оглоедов, наслышанный о чудачествах столичной богемы, набрал в грудь воздуха и смело шагнул в темный зев квартиры. Ничего особенно поэтического в ней не наблюдалось, если не считать беспорядка на столах и стульях и грязных полов. Поэт принял рукописи, провел Оглоедова на такую же неубранную кухню, к свету из окна, и принялся разбирать листы с машинописным текстом. Оглоедов, пользуясь кухонным моментом, робко достал из сумки бутылку водки и легкую закуску в виде хлеба и колбасы.
– У меня тут… - промямлил он. И удивился перемене, произошедшей с московским поэтом. Тот сразу отложил машинопись и легко заговорил об их общих литературных знакомых и прочих необязательных новостях, не забывая расставлять по столу, край которого он тут же очистил от всяческой скверны, стеклянные стаканчики и орудовать ножом, разрезая хлеб и колбасу. В общем, дальше общение проходило в теплой дружественной обстановке. И расстались они почти довольными друг другом. Поэт горячо заверил, что с огромным вниманием отнесется к творческим потугам своего юного собрата по ремеслу. И не обманул. Когда Оглоедов появился в этой квартире в следующий раз, он получил обратно рукопись, испещренную карандашными пометками своего будущего рекомендодателя. Тот заявил, что ему сейчас некогда и пусть Оглоедов, внимательно рассмотрев его дружеские подсказки, тут он поднял вверх указательный палец, приходит еще раз. Серега впился глазами в исправления, как только оказался в метро. Большинство из них практически ничего не меняли в текстах, кое-какие меняли в ту сторону, какая была присуща, похоже, именно его рекомендодателю, и только две или три правки, на взгляд Оглоедова, были сделаны по существу. Он долго думал после этого и, не сделав ни одной правки в своих текстах, просто не пошел больше к своему «собрату». И теперь шутки Асланяна о рекомендации в союз писателей его и сладко щекотали, и неприятно покалывали.
– Слушай, - говорил ему Ваграныч, - ты можешь разделить свою фамилию на две части. Выбирай – Огло или Едов?
Оглоедову не нравился ни первый, ни второй вариант. Первый – потому что в редакции уже был сотрудник по фамилии Обло, и Серега сам шутил при встрече над ним словами из древнерусских текстов: «А вот и чудище – Обло, озорно и лаяй». Стас Обло был корреспондентом информационного отдела, пришедшим в «МБ» сразу после школы. Его маленькое, тщедушное на вид тело никак не предполагало чудовищной энергии, которую он развивал, когда начинал раскручивать какое-нибудь информационное событие. Вскоре Лебедев сделал его заместителем редактора отдела, а потом, когда редактор в чем-то проштрафился, Стаса назначили и начальником родного отдела информации. Оттянув пальцем веко, Обло мгновенно прочитывал тексты своих подчиненных и тут же давал ценные указания, которые, как ни странно для начальников, действительно оказывались ценными. Отдел информации был одним из самых оперативных и почитаемых, вернее – почитываемых, публикой отделов. А рубрика «А ну-ка в номер!», когда-то придуманная Леней Кравченко, пользовалась с того момента вниманием и любовью читателей, и при Стасе она стала расширяться и занимать все новые плацдармы. Если раньше она занимала только подвал на первой странице, то теперь расползлась, как метастазы, во внутренности газеты и даже на последнюю ее полосу. Кроме того, разросшийся вследствие этого отдел, стал предлагать газетному начальству все новые и новые рубрики, и многие из них, что называется, пошли в народ. Энергия Обло от этого только утроилась, и главный редактор ввел его в редакционную коллегию и соответственно в число тех, кто номера вел. Павел Лебедев давно уже не корпел над каждым номером, осуществляя лишь общее руководство. Это не значит, что он отдавал на откуп своим добровольным помощникам интерпретацию текущей политической ситуации. Когда он не был занят в своих командировках, он каждое утро неукоснительно самолично вел планерки, звоня, если опаздывал на непродолжительное время – до получаса, своей секретарше Полногрудовой, чтоб без него не начинали. А каждый конкретный номер готовил какой-то из членов редакционной коллегии, кстати, позже к ним подключили еще и редакторов отделов. Это было очень удобно. Потому что если вдруг возникала необходимость напечатать какой-то острый материал, бичующий какого-то знакомого или нужного главному редактору человека, то Лебедев со спокойной душой уезжал в очередную командировку и материал появлялся в его отсутствие. Вернувшись, он отвечал на возмущенные звонки знакомца, что он, к сожалению, был не в курсе, так как был в командировке, и, конечно же, накажет своих подчиненных, готовивших этот номер. Знакомец, безусловно, метал громы и молнии, но дело было сделано. Таким образом «Московский Богомолец» не терял лица, публикуя острые материалы невзирая на лица, и в то же время не терял нужных связей и отношений. Стас Обло теперь вел номера, и Оглоедов сам оказался в его временном подчинении. Он уже не шутил над Стасом, хотя по-прежнему старался не пресмыкаться ни перед ним, ни перед другими «главредами на сутки». Когда Павел Лебедев возглавил «Богомолец», он вскоре сколотил команду молодых, примерно одного возраста, и преданных ему журналистов-практиков. Большинство из них университетов не кончало, и их университетом была, как говорится, жизнь. Оглоедов, пришедший значительно позже, по возрасту был с ними ровней, а по образованию и многих превосходил. Так как за его плечами был, как ни крути, Московский государственный университет. Поэтому ощущал он себя двойственно.