Журналюги

Аман Сергей

С одной стороны, он был на голову выше многих своих начальников и по образованию, и по, как он считал, таланту, а с другой, он должен был им подчиняться, не рыпаясь и не показывая своего над ними превосходства, и при этом прекрасно понимая, что выше замответсека он в этой газете не поднимется. И когда Асланян приподнял его в его же собственных глазах как поэта, он был несказанно благодарен ему, даже не ожидая такой манны небесной как рекомендация в союз писателей. Он пикировался с ним, исключительно из приятельской симпатии, хотя в глубине души-то верил, что он вполне достоин не только членства в содружестве писателей, но и, чем черт не шутит, нобелевской премии в будущем. И когда Асланян однажды вдруг спокойно сказал: «Ну что, пора тебе в союз вступать», - Оглоедов не знал, как реагировать. Может быть, это было продолжением шуток Ваграныча о разделении его фамилии на предмет звучного псевдонима? Второй вариант – Едов, Серегу тем более не устраивал. Ну что это за жратва какая-то! Хотя чем нелепее прозвище, то бишь псевдоним, тем он лучше запоминается, оседает в памяти, а что еще нужно при сегодняшнем состоянии дел в литературе? Да и в любой другой области искусства, превращенной в шоу-бизнес. И все ж он осторожно поинтересовался у Асланяна:

– А ты мне рекомендацию дашь?

– Нужно две рекомендации. У тебя есть кто-то еще на примете?

– Надо подумать, - сказал Оглоедов, уже почти уверовав в действительность происходящего. И он подумал и вспомнил. Несколько лет назад он брал интервью у никому тогда их не дававшего Фазиля Искандера. Оглоедову просто повезло: он был знаком с одним из питерских режиссеров, который поставил по искандеровской повести спектакль. Серега, побывавший в Ленинграде, привез тогда Фазилю Абдулычу дружеский привет с просьбой помочь Оглоедову, пытавшемуся сделать сценарий о непростой жизни питерской театральной братии. Сценарий тогда так никому и не приглянулся, а с Фазилем Искандером дружеский контакт у него наладился. Вот тогда-то он и сумел взять интервью у самого Искандера для одного московского издания. Теперь он изредка звонил Фазилю Абдуловичу, поздравляя того с днем рождения или еще с каким общеинтересным праздником. И сейчас он вспомнил об этом знакомстве и попросил Искандера о встрече. Он привез несколько своих вещей, и Фазиль Абдулович прочитал их сразу, не вставая с кресла, а потом еще долго беседовал с Оглоедовым. Рекомендацию он написал без долгих раздумий, вернее, напечатал ее на машинке и вручил Оглоедову с дружеским рукопожатием. Когда сияющий Оглоедов преподнес рекомендацию Асланяну, тот подошел к этому практически:

– Ну, раз тебе сам Искандер дал рекомендацию, то от меня ее уже не требуется, одной хватит. – Он не любил без нужды за кого-то ручаться. Мало ли что потом? Но сам лично повел Оглоедова к первому секретарю Союза писателей Москвы Владимиру Савельеву. И снова рекомендация Искандера сработала магически. Он был принят в союз без рассусоливаний и долгих проволочек. Правда, первый секретарь имел на него и небольшие виды, памятуя о работе Оглоедова в секретариате самой популярной газеты. Он хотел сделать совместное с «Богомольцем» издание литературного толка. Но как Серега ни хотел помочь в этом руководству союза, Лебедев на это не пошел. Такой проект был нерентабелен. Это были годы, когда отечественная литература, как и кино, никому не были нужны. И то, и другое держалось на голом энтузиазме и жалких крохах, которые бросали с барского стола новоявленные нувориши. И все ж таки и тот, и другой союзы выжили. Как в песне – «Союз нерушимый…» И скоро действительно все их сплотила великая Русь. Вот только у самих у них сплотиться никак не получалось. То денежный вопрос мешал, то квартирный, как верно заметил еще товарищ Воланд, имея в виду, правда, исключительно москвичей. И хотя к нашим временам Москва уже потеряла четкие ориентиры того, кого относить к москвичам, а кого к гостям столицы, потому что хозяйничают в ней далеко не коренные жители первопрестольной, квартирный вопрос только усугубился. Во всяком случае у Оглоедова. Он периодически предлагал Паве платить за свое проживание в его квартире, видя как тот сидит на одной каше да овощных супах, которые готовила Мария Владимировна. Однако тезка каждый раз отказывался, говоря, что когда надо будет, он с него за все возьмет. А потом у Павы объявлялись очередные друзья-бизнесмены, которым что-то было нужно из-под него, тот ввязывался в какие-то авантюры и вскоре уже мог сам поить и кормить своего друга Оглоедова хоть в ресторанах. И вдруг друзья-бизнесмены пропадали, пропадало непродолжительное благополучие, а вместе с ним и хорошее настроение Павы. Нет, он не срывал свое недовольство жизнью на Сереге, но видеть его муторную физиономию тоже было несладко. И когда Пава в очередной раз за пустой кашей отказался от финансовых вливаний со стороны Оглоедова, тот, сказав, что уезжает на неопределенное время в свою владимирскую глушь, съехал с квартиры друга в никуда. Чтобы снять приличное жилье, необходимо было хоть несколько дней. У него не было

времени, а на приличное жилье и денег тоже. Он мотался по разным товарищам, ночевал по нескольку дней то у знакомого художника Валерия Брюса, то у собрата по писательскому ремеслу Андрея Лебедева, а то и просто на вокзале. Но вскоре все залы там перекрыли и занять вожделенное кресло можно было только имея билет на поезд дальнего следования. К тому же его однажды так помели вокзальные ночные уборщики, что он зарекся отираться по вокзалам. И ощущал себя неприкаянным Мастером без Маргариты, ждущим, когда по нему соскучится сумасшедший дом. Одно время, правда, он приспособился ночевать в самой редакции. В ней стояло несколько огромных черных кожаных диванов, и он прикладывался к самому важному, стоящему в приемной самого главного редактора. Когда коридоры редакции пустели и на всем этаже оставались только охранники, с которыми он свел дружбу, он кипятил чай, а иногда доставал и припрятанную чекушку водки, разворачивал сверток с колбасой или сыром и устраивал ночной ужин. Потом читал хорошую книжку на сон грядущий и уже заполночь располагался на шикарном кожаном ложе, не забыв постелить простыню, которую таскал с собой в полиэтиленовом пакете. Вместо подушки он клал свою шапку, а накрывался зимней курткой. И все бы было хорошо, не накрой его однажды ночью начальственная проверка от охранной организации. Его друзей-охранников тогда хорошенько взгрели, и они, пожимая плечами и извиняясь, не решались больше давать приют бездомному поэту. Так член союза писателей опять оказался практически на улице. И его снова приютил Пава, который изредка звонил ему на работу, справляясь об его житье-бытье. А потом Серега вновь сбегал из хороших жилищных условий, зная, что так безденежный друг быстрей сдаст одну из своих комнат. Позже, когда Оглоедов подкопил деньжат, он даже сумел снять комнату у одной знакомой Валеры Брюса, в которой в иные годы проживал сам художник. Вскоре после того, как он там поселился, и произошли события, которые он определил как апокалипсис. Но до этого было еще далеко. Но в конце концов через несколько месяцев деньги кончились и, хотя хозяйка квартиры готова была подождать с оплатой, щепетильный Оглоедов съехал и с этой квартиры. И оказался на непродолжительное время в гостях с ночевкой у однофамильца своего главного редактора - Андрея Лебедева. Когда-то Андрей тоже работал в «Богомольце» и Павел Сергеевич не раз поминал его на планерках или летучках как единственного журналиста, которого он самолично выгнал из редакции. Надо сказать, что Андрей Лебедев был действительно оригинал. Но это, как говорится, отдельная история.

Фамильярный однофамилец

Было это еще в начале девяностых годов прошлого столетия. Андрей Лебедев работал тогда мэнээсом в одном медицинском институте. Мэнээс в переводе с новояза на просто русский означает младший научный сотрудник. Но больше, чем с наукой, Андрей сотрудничал с различными столичными изданиями. Он помнил о судьбе Антона Чехова и о словах какого-то классика, что лучшие писатели получаются из врачей. Писать у него получалось легко, печататься тоже. Удачнее всего это дело складывалось в «Московском Богомольце», потому что редактором отдела экономики там был друг его детства Анатолий Овцов. Он–то и сказал Андрею: ну чего ты гниешь за копейки в своем институте, сейчас журналист самая востребованная профессия. И предложил устроить его в соседнюю – по этажу – газету «Ленинская дорога». Овцов познакомил Андрея с таким же редактором отдела, как и он, в «Ленинке». Тот редактор отдела предложил Андрею писать в их газету, но о постоянной работе в ней не заикался. И когда, спустя месяц, Андрей при случае сказал об этом своему другу, тот очень удивился, потер подбородок и сделал то, чего логично было от него ожидать с самого начала – повел Андрея к главному редактору «Богомольца» Павлу Лебедеву. Андрей впервые увидел религиозного деятеля и журналистского босса в одном лице. И лицо это ему понравилось - широкое доброе простое лицо в бороде. Павел Лебедев принял однофамильца доброжелательно. Только предупредил в конце беседы: «Но если я узнаю, что вы зашли в обувной магазин и сказали, мол, дайте мне ботинки, а я о вас материал в газету напишу, то я вас уволю!» С таким напутствием Андрей проработал в «Московском Богомольце» год. За этот год произошли многие события, как и в каждом году начала девяностых. Это были удивительные годы, однако с таким благодушием об этом можно вещать только сейчас. А тогда в считанные часы сколачивались состояния, решались судьбы, обрывались за копеечные суммы жизни, а иногда все это выворачивалось просто смехотворным образом, достойным пера Ильфа и Петрова. Однажды у припарковавшегося на своей «шестерке» возле Генеральной прокуратуры для взятия интервью журналиста Лебедева тормознула шикарная иномарка, из которой вальяжно вышел элегантный господин. Он постучал набалдашником трости в окно «шестерки» и спросил приспустившего стекло завороженного журналиста Лебедева, причем спросил на чистом английском языке: «У вас не найдется карты Москвы?» Тот молча кивнул, забыв от волнения, что он неплохо знает английский, и полез за картой. «Вы не могли бы мне продать ее?» - спросил иностранец. Лебедев от неожиданности пожал плечами. «Я вам хорошо заплачу! – пообещал господин. – Я готов дать вам за нее пятьдесят долларов. У вас не найдется пятьдесят долларов сдачи?» Он покопался в своем чистой кожи бумажнике и вытащил стодолларовую бумажку. И тут все волнение журналиста Лебедева улетучилось. Он сам писал не раз в «Богомольце» о том, как надо не попадаться на удочку различного рода мошенников. «К сожалению, у меня тоже только стодолларовые купюры», - сказал Лебедев, раскрыв свое портмоне и продемонстрировав заблестевшим глазам «иностранца» его содержимое. «Ну посмотрите повнимательней, - вдруг стал упрашивать элегантный господин, - у вас вон и рубли есть, я могу по курсу…» Но журналист Лебедев был непреклонен – рубли он сейчас везет престарелому дедушке для покупки лекарства. Так они препирались минуты две, пока до господина не дошло, что его предприятие потерпело полное фиаско. Тогда он повернулся и молча пошел к своей шикарной иномарке. И тут журналист Лебедев нанес ему удар в спину. «Я готов вам подарить карту Москвы!» - крикнул он ему вослед. Тот скривил позвоночник от пощечины по мягкому месту и, как в прорубь, бросился в дверь своей иномарки. Вот такие это были годы и люди. Кстати, и отношения между двумя Лебедевыми складывались смехотворно. Вернее, сначала все было нормально. Павел Сергеевич хвалил своего однофамильца и даже доверил ему организовать и вести медицинскую полосу. Однако тут ушел из «Богомольца» Овцов, решивший открыть свою газету, и редактором отдела стал Витя Тростников, трепетно относившийся ко всему, что было связано с миром автомобилей. Спустя многие годы он стал важным человеком, создавшим Фонд защиты прав автомобилистов, а тогда он был еще просто молодым парнем с неуемным чувством юмора. Овцов же делал свою новую газету «Лестница» вместе с Андреем Лебедевым, они оба числились в ее отцах-основателях и более того – Лебедев занимал там должность заместителя главного редактора, то есть Овцова, и получал зарплату в несколько раз превосходившую сумму, выдаваемую у окошечка кассы «Московского Богомольца». Кстати, именно в «Лестнице» Серега Оглоедов и познакомился с Андреем, когда мотался по столичным изданиям в поисках очередного места работы. Они сошлись на почве писательства и взаимной по этому поводу симпатии. Это случилось спустя несколько лет после описываемых событий. А тогда Анатолий призывал друга бросить к черту «Богомолец» и отдаться полностью своей газете, но Андрею нравилось в «МБ» и он колебался. Все решил случай. Главный Лебедев к тому времени уже ввел практику подписания договоров на очередной год с каждым сотрудником своей газеты. А тут еще издал указ о том, что его журналисты не имеют права занимать руководящие должности в других изданиях. И когда Тростников сказал Андрею: «Пойдем сегодня подписывать договор», - тот ответил вопросом: «Как же мне идти, если я зам главного в «Лестнице?» Витя пожал плечами. А вскоре Тростникова вызвали к главному. И между делом Павел Сергеевич спросил его, почему до сих пор не пришел подписывать договор его однофамилец. Витя Тростников был человеком веселым от природы и не задумываясь сказал главреду, что его однофамилец просто послал «Богомолец» на три буквы. Главреда это взбесило, что вполне по-человечески понятно. И на следующее утро спешащий на работу Андрей был остановлен охраной со словами: «Павел Сергеевич велел вас не пускать в редакцию». Он уболтал охранника, сказав, что это недоразумение и что он сейчас сам лично все утрясет с Лебедевым, и его пропустили. Лебедева-старшего в кабинете не оказалось и младший пошел в свой отдел. Не успел он поздороваться с сослуживцами, как в коридоре раздался, как он потом рассказывал своим друзьям, топот слонопотама. Распахнулась дверь, и показавшийся в ее проеме разъяренный Павел Сергеевич прорычал: «Сдай сейчас же удостоверение!» Андрей попытался объясниться, но Павел Сергеевич и слушать ничего не хотел. Тогда Лебедев-младший заявил, что сдаст удостоверение только после того, как получит свою трудовую книжку с записью об уходе по собственному желанию. Но старший Лебедев требовал сдать документ немедленно. Так они и стояли друг напротив друга. «Удостоверение!» – рыкал один. «Трудовую книжку!» – верещал другой. Первым не выдержал старший. «Подонок!» - крикнул он. «А вот за это вы мне ответите! – взвился младший и обратился к опешившим сослуживцам. – Вы свидетели, что меня оскорбили!» Народ безмолвствовал. Андрей, будучи по должности в «Лестнице» почти равным Павлу Сергеевичу, особенно чутко относился теперь к потребностям чувства собственного достоинства. И он подал на грозного однофамильца в суд. Тогда почти все московские газеты писали об этом процессе. И заголовки были практически одинаковыми – «Лебедев против Лебедева». Процесс восстановления попранной чести растянулся на многие месяцы. Лебедев-младший требовал многомиллионной компенсации за моральный ущерб. Лебедев-старший просто игнорировал судебные заседания, посылая на них редакционного юриста, грузного старого флегматичного еврея Аркадия Соломоныча. Андрей, проводивший в компании Соломоныча многие часы своей жизни, в конце концов подружился с еврейским юристом, и они не однажды по окончании судебного заседания заходили в близлежащее кафе и выпивали по чашечке кофе, беседуя за эту самую жизнь. Однажды, когда Аркадий Солономыч по болезни на слушания не прибыл, а Павел Сергеевич по обыкновению на него не пришел, обиженная судья даже оштрафовала главного редактора «Московского Богомольца» на десять тысяч рублей. В общем пищи для московских репортеров хватало. И, что удивительно, в конце концов молодость победила. Павлу Сергеевичу присудили-таки выплатить миллионную компенсацию. Правда, миллионером Андрей не стал, потому что тогда на эти деньги можно было купить… ну, что-то чуть подороже буханки хлеба. Но именно тогда он почувствовал вкус к восстановлению попранной чести при помощи судебного исполнения. Да и материальные дела так можно было иногда существенно поправить. С тех пор он судился десятки раз и его ответчиками становились, как правило, руководители различных средств массовой информации, в которых ему доводилось работать: их с Овцовым газета приказала долго жить из-за какого-то политического скандала, в результате которого содержащему «Лестницу» политдеятелю пришлось на неопределенное время осесть за границей и оттуда рассказывать граду и миру, как его оболгали. Не гнушался Андрей и подавать иски к различным ДЭЗам, больницам, автосервисам и прочим обслуживающим инфраструктурам. Тем более, что и денег, как оказалось, с них можно срубить в случае благоприятного для Лебедева исхода куда больше, нежели с напыщенных начальников всяких медийных изданий, которые в лучшем случае готовы были извиниться через свой орган, принеся моральное удовлетворение вместо материального. Со временем Андрей превратил это свое своеобразное хобби в профессию, зарегистрировав официально печатное издание под названием «Судебное исполнение», в котором он описывал свои тяжбы с различными инстанциями и призывал граждан и общественность рассказывать о своих судебных злоключениях на страницах его газеты. Но наши российские граждане, не любящие в большинстве своем искать правду через непредсказуемый российский суд, вяло откликались на призыв Лебедева, и газета дохода практически не приносила. Однако Андрей не закрыл свой орган правосудия, а просто переориентировал его, сделав из печатного электронным, то есть перевел из печатного формата в интернет-издание. И сразу откликов стало на несколько порядков больше. К нему стали обращаться рекламодатели, и Лебедев начал процветать, купив вместо своей поношенной «шестерки» хорошую иномарку и отделав квартиру под «евроремонт». Правда, привычек его это не изменило. Когда Оглоедов впервые переступил порог его тогда запущенной квартиры, первое, что Андрей сказал: «Только разуваться не надо». Серега по своей провинциальной привычке не мог в доме, да еще в гостях, находиться в обуви. Он все-таки разулся, о чем вскоре пожалел, так как тапочки здесь не предполагались, а топать в чистых носках по грязному полу было не с руки, вернее, пожалуй, не с ноги. Сам Андрей не разувался никогда, даже в гостях. В грязную погоду он просто привозил с собой в гости сменные кроссовки. И еще Оглоедова поразил следующий момент. Однажды они поехали к бабушке Сереги во Владимирскую область. Поехали на дышащей на ладан «шестерке» Лебедева. Когда они загнали автомобиль во двор и закрыли его на огромные железные ворота с огромным же железным запором, Андрей поставил на руль своего коня механический фиксатор, упирающийся в педали. Мало того – с собой в барсетке Лебедев принес домой радиоуправляемое устройство, которое должно было сигнализировать, если в его обожаемый рыдван на колесах решатся проникнуть злоумышленники. Серега, давясь от смеха, с серьезной миной посоветовал Лебедеву снять на всякий случай и колеса и поставить машину на чурбаки, которых было в изобилии, так как в оглоедовской «деревне» дома до сих пор отапливались дровами. Андрей спокойно, без тени обиды или намека на то, что он понял юмор, ответил, что это излишне. Когда Оглоедов стал хвалиться своей баней, на которую он потратил столько сил и средств, и предложил попариться, Лебедев с удовольствием согласился, однако и в парной остался в своих фирменных трусах. После парной они тогда пили дешевый послеперестроечный портвейн, который Андрей купил по дороге в деревню, мотивируя это ностальгией по молодости. Теперь Лебедев потреблял исключительно виски исключительно иностранного происхождения и ностальгия его больше не мучила. Первое время после ремонта его квартира сверкала, как выставленная на продажу, однако это продолжалось недолго. Блеск пола вскоре от разнокалиберной обуви самого Лебедева и его немногочисленных гостей, которым он по-прежнему не давал разуваться, поблек и пошел всякими пятнами и полосами. Шикарный унитаз потерял свой блеск потому, что Андрей использовал его не только по прямому назначению, но и в качестве мусоропровода. Все бытовые отходы, включая кости жареной курицы, которую новоявленный олигарх судебного масштаба так любил, спускались в жерло унитаза и исчезали под пенье струй. Если это было что-то не помещающееся в узкой горловине этого изогнутого постамента, то в ход шла смекалка. Бутылки из-под виски просто разбивались тут же возле унитаза, а, например, старые кроссовки сорок пятого размера, которые носил худой и длинный Лебедев, расчленялись на маленькие кусочки при помощи ножа или ножниц. Желудок у Андрея, казалось, был луженым. Несмотря на то, что он употреблял в пищу только жареную птицу и шоколадные конфеты, запивая это не поражающее воображение меню свежезаваренным свежемолотым кофе или виски-скотч, его пищеварительный тракт исправно все перерабатывал и выдавал на-гора, вернее, на белоснежную яму унитаза аккуратно закругленные комочки фекалий, напоминающих лосиные, если кто их видел, рассекая на лыжах по зимнему лесу. Конечно, засиживаясь по делам или с друзьями в ресторанах, Лебедев пользовался всем многообразием предлагаемого ассортимента, но дома, так как готовил себе он сам, он обходился вышеописанным продуктовым набором. Будь в его доме женщина, конечно, все было бы по-другому. И, действительно, они бывали в квартире Лебедева, но не задерживались там надолго. Во-первых, Андрей периодически встречался и продолжал активно общаться со всеми своими предыдущими женами, которых у него было три или четыре. Серега так и не разобрался в их математическом количестве. Во-вторых, Лебедев помогал всем чем мог своим детям от предыдущих браков, причем это были как рожденные от него наследники, так и усыновленные вместе с новоявленными женами их отпрыски. Так что на поиск новой подруги времени и сил у него оставалось немного. Однако жизнь есть жизнь, и время от времени подруги у него появлялись. Тем более что в нынешние времена сильно упрощает эту процедуру интернет. А у экрана компьютера Андрей теперь проводил большую часть своего времени, не покидая своего уютного - для него - жилища. Исключение составляли лишь поездки в различные судебные инстанции да деловые встречи или всякие тусовки, куда Андрея с недавних пор стали приглашать с завидной регулярностью. Он стал личностью широко известной, правда, пока в узких кругах. Именно на тусовках или у экрана своего компа он и знакомился со своими будущими претендентками на его сердце и материальное благополучие. Это были совершенно разные девицы, у Лебедева не было предрассудков в отношении к женскому полу. Дискриминации он не подвергал женщин ни белых, ни желтых, ни красных цветов кожи. До черных у него пока дело не доходило. Каждую он вез к себе на дачу. О даче надо сказать особо. Она досталась ему еще от деда, вернее, не ему, а его отцу. Это были обычные шесть соток в обычном дачном товариществе. Дед еще в шестидесятых, получив участок, возвел на нем досчатую постройку. Точнее, дом из бруса, обшитого тесом. Отец, спустя двадцать лет, построил рядом с домом небольшой хозяйственный сарайчик, напоминающий вагончик. Но дальше всех пошел Лебедев-младший. Разбогатев, он выстроил рядом с раритетными халабудами дом из красного кирпича. Никаких грядок он никогда не заводил, исключая, пожалуй, только посадку зеленого лука, который уже рос почти самостоятельно. Было еще несколько плодовых деревьев и кустарников, посаженных еще дедом и дополненных отцом. Но они стояли разрозненно, так что места для нового дома было достаточно, надо было спилить только пару деревьев, сосну и березу, с незапамятных времен росших у покосившегося забора. Чтобы размяться, они занялись этим вдвоем с Серегой. Оглоедов, считавшийся деревенским жителем, а значит, смыслящим в лесном хозяйстве, полез на березу, опилил верхние ветки, чтобы падающее дерево не снесло провода, тянущиеся к дому от столба, и укрепил на обрезанной верхушке веревку. Затем они подрубили ствол почти у земли и стали тянуть, как бурлаки, канат. Дерево долго не поддавалось. Они подрубили еще, потом еще, и наконец береза, затрещав, подалась. Они поднажали, и дерево вдруг быстро заскользило в их сторону. Лебедев с Оглоедовым еле успели отскочить, сосна все-таки снесла провода и еще хлестнула по углу дома. Дом выстоял, но Андрей, пораженный растительным коварством, больше не стал рисковать и вызвал для уборки сосны специальную команду лесорубов. Те за несколько минут бензопилой расчленили благородное дерево и увезли с собой всю древесину. На расчищенной площадке вскоре поднялся устремленный ввысь красный десятиметровый короб. Дело в том, что Андрей решил в память о предках не сносить прежних построек, а свой дом выстроить рядом. Конструкция получилась оригинальной под стать хозяину. С фасада вас встречали железные ворота и рядом металлическая же огромная дверь. Она вела на первый этаж, который Лебедев отвел под гараж: он не мог расстаться и со своей старенькой «шестеркой», дорогой ему как память о бедной, но веселой молодости. Крутая лестница из толстого ребристого металла вела на второй этаж. Таким же ребристым был там весь металлический сварной пол. От бетонного пола гаража, пронзая второй этаж, и выходя на площадку крыши, тянулась огромная печь, на втором трансформировавшаяся во что-то вроде камина. Второй пояс предназначался для жилья и потому по периметру в трех стенах было оставлено по паре узких стрельчатых окон в витражных цветных стеклах, забранных витыми решетками. Четвертая стена, выходящая к народу, то есть к общедачной дороге, осталась глухой. Но главным достоинством этой оригинальной конструкции Андрей считал крышу. Потому что крыши в нормальном понимании не было. А была прогулочная площадка, обнесенная кирпичным бортом. Практичный Оглоедов посоветовал Лебедеву поставить над площадкой хотя бы навес, но Андрей отмахнулся. Перспектива любоваться закатами и восходами, которые не застит ничего лишнего, и нежиться под летним солнышком прельщала его больше всяких суетных мелочей. На пленэр с жилого этажа вела пока обычная деревянная лестница, упирающаяся в массивный, метра полтора на полтора, металлический люк, запирающийся снизу на висячий огромный замок. Правда, в первую же весну слежавшийся на площадке толстый слой снега через этот люк, подтаяв, начал затапливать все здание, и Андрей вскоре поменял свое видение дачного дома, решив пожертвовать природными красотами в угоду житейской необходимости. То бишь все-таки поставить навес, как и советовал Оглоедов. Но дело до навеса все как-то не доходило, и в течение нескольких лет он ежегодно весной отчищал внутренности здания от гнили и плесени, пестуя дачное жилище не своими, конечно, руками. Вот какой оригинальной конструкцией зазывал любоваться Лебедев своих новоиспеченных подруг. Кто здесь только не перебывал! Впрочем, он привозил к себе на дачу женщин еще и в те времена, когда этого красного молодца и в помине не было. Когда-то здесь побывала даже Роза Батырова. Это было в годы их совместного труда в «Московском Богомольце». Тогда еще Роза была очень даже привлекательной дамочкой. Вообще о Розе каждому из наших персонажей есть много чего сказать. Но это, конечно, отдельная история.

Проснуться богатой

Роза Батырова была девушкой свободной. До пенсии ей оставалось всего пять лет. И надежды выйти замуж уже растаяли, как с белых яблонь дым. Олигархи на скорую руку, которыми изобиловала земля русская с начала девяностых годов прошлого столетия, уже привлекали ее не столько как женихи, сколько как возможные спонсоры ее предприятия. А предприятие она задумала скромное. Ей хотелось издавать собственную газету. Многолетняя работа в «Московском Богомольце» в качестве заместителя ответственного секретаря давала ей уверенность, что с этим нехитрым делом она справится легко. Оставалось только найти деньги на издание. Именно это желание обуревало теперь Розу. Конечно, надо было определиться и с внутренним содержанием будущей газеты. И они с Оглоедовым, которого она намеревалась привлечь к потенциальному изданию в качестве ответственного секретаря, а то и первого своего зама, частенько, сидя за чашкой чая в новой столовой «Московского Богомольца», которую сами сотрудники гордо именовали рестораном, обсуждали концепцию их совместного, не рожденного пока, детища. Собственно, Оглоедов воспринимал Розину идею со здоровым скепсисом. Нет, сделать газету было действительно не так сложно, но найти под нее финансы… Впрочем Роза и не забивала голову Сереги финансовыми проблемами, оставив эту нелегкую долю для своей собственной. Бросать «МБ» при этом не входило в их планы. Дела в «Богомольце» шли по-прежнему неплохо, судя по тому, что Лебедев выкупил у издательства, в котором находилась типография, где печаталось пол-Москвы, и саму эту типографию, и давным-давно строившийся и наконец достроенный корпус, в который и переехали «богомольцы». Теперь

у них был свой ресторан, как «богомольцы» считали, потому что в нем был бар с алкогольными напитками и за столами разрешалось курить, а вместо комнаток под каждый отдел, как это было в старом здании, был огромный зал, в котором на западный манер были расположены все отделы сразу, разгороженные только щитами между рядами компьютерных столов. Правда, редактора отделов сидели отдельно – в таких комнатках-аквариумах, каждый напротив своего отдела. Но если в аквариумах посматривают на рыбок внутри, то здесь наоборот был прекрасный обзор из стеклянного прибежища местного начальства. И только технические службы по-прежнему имели каждая свое помещение. Серега с Розой работали в дежурной бригаде, располагавшейся в небольшой комнатушке без единого окна и непосредственно выпускавшей очередные номера «Московского Богомольца» в свет. Всего их, заместителей ответственного секретаря, было четверо. С высшим журналистским образованием было только двое – как раз он и Батырова. Именно поэтому они и оказались такими близкими в определенном смысле соратниками. В «Богомольце» сложилась такая практика, что замответсеки выше этой ступеньки не подымались, и жизнь в определенном смысле для них заканчивалась. Ты превращался в деталь хорошо отлаженного механизма, которую выбрасывали при поломке или какой другой неурядице, заменяя на другую, как правило – помоложе и без претензий. Ни Розе, ни Сереге сидеть до пенсии в замответсеках не улыбалось. Вернее, и тот, и другая хотели до пенсии доработать именно в «Богомольце», так как условия здесь по сравнению с другими изданиями все-таки были приличными, но к пенсионному возрасту надо было заводить какое-никакое собственное дело: на пенсионное вспомоществование в российском государстве жить нельзя, можно только выживать. Потому и поддерживал Оглоедов Розу в разговорах о создании собственной газеты, не надеясь особенно на осуществление данного прожекта. Он видел свое будущее все-таки на писательской стезе, но так как его поэтические писания издательства, занятые деланием денег на детективах да прочих сенсационных книжках, не интересовали, то и такую возможность он решил не упускать. Татарка Роза то предлагала делать журнал для восточных женщин, то, ориентируясь на нефтяных магнатов, могущих дать деньги, хотела создать соответствующее профессиональное издание, то выдвигала еще какую-нибудь идею, а Оглоедов остужал ее горячечные планы своим скепсисом, основанном на знании жизни и ее движителей. Как женщина в возрасте, который уже не настраивает на оптимизм, или опускает руки и влачит безрадостное существование, или наоборот развивает бурную деятельность, надеясь переломить ситуацию, так Роза, оказавшись на таком перепутье, бросилась во все тяжкие, чтобы не оказаться к пенсии не просто одинокой, но и нищей. Да и ее восточный темперамент не давал ей покоя. Когда-то ее, студентку столичного университета, удачно выдали замуж родители за начинающего татарина-дипломата, с которым она увидела мир и надеялась окончить свои дни. Детей им Бог, вернее – Аллах, не дал, зато жизнь складывалась интересно и насыщенно. Но однажды она застала благоверного в постели с женщиной совершенно не восточной наружности. Конечно, ее смутила не национальность претендентки на их с мужем общую постель, а поразил сам факт измены. Хотя подруги уже давно намекали ей, что ее муж далеко не восточный ангел, она всегда отворачивалась от подобного рода информации, подсознательно оберегая таким образом свой покой и свою территорию. И вдруг ситуация с изменой мужа, к которой она подспудно была вроде бы готова, подкосила ее. Она полгода не могла разговаривать, лежа разбитая неизвестной болезнью. Потом, так же непонятно отчего, пошла на поправку. И поступила совсем не как покорная восточная женщина. Она развелась с мужем, роскошную трехкомнатную квартиру они поменяли на две однушки, при этом ей досталась однокомнатная квартира на первом этаже в обшарпанной хрущобе, но главное - Роза зажила собственной жизнью. Со временем она пришла в себя, нашла работу по давней специальности и даже подумывала о том, чтобы снова выйти замуж, но претенденты на ее руку все попадались какие-то такие мелкие по сравнению с ее бывшим мужем, что она откладывала это желание замужества на недалекое будущее, стараясь пока утвердиться в материальном благосостоянии. Она как раз попала на работу в «Богомолец», с непосредственным начальством, да и с самим Лебедевым у нее отношения складывались хорошие, характер у нее был легкий, и первые несколько лет она была просто в эйфории от такого удачного поворота в ее жизни. Но какие бы богатства человек не получал в руки, вскоре этого ему начинает не хватать. И ум тут нужен только для одного – чтобы суметь себя вовремя остановить. Но Розе продолжало везти, и она уверовала в свою пожизненную везучесть. Например, она сумела приобрести новую квартиру. Пусть это была тоже однушка, но совсем иного метража, в совсем иной постройки доме и в совсем ином районе столицы. А началось все с того, что она изучила все возможности получения новых квартир и поняла, что тут ей ничего не светит. Тогда она пошла по иному пути. «Московский Богомолец» почти не скрывал своей ориентированности на московское правительство, а оно, правительство, смотрело на газету как на своего союзника в нелегких чиновничьих, то бишь административных, боях за власть, недвижимость и прочие сладкие куски жизни. Поэтому Роза, учтя все это, пошла к Лебедеву и упросила того подписать письмо от газеты в мосправительство с просьбой оказать содействие сотруднику «МБ» в улучшении жилищных условий. Это письмо завертело чиновничий механизм, но Роза еще целый год подталкивала этот механизм разными подарками секретаршам официальных лиц, от которых хоть что-то зависело. Все это происходило на глазах у Оглоедова, и он только диву давался энергии этой восточной женщины. В молодости она была очень красива, но к полтиннику, конечно, уже черты ее расплылись, и вероятность удачного замужества все отдалялась, если не стремилась к бесконечности. Батырова устроила на новой квартире, после того как обставила ее новой мебелью, на что назанимала денег у всех знакомых, шикарное новоселье, куда был приглашен почти весь «Богомолец». И почти весь и пришел. Не было, кажется, только Лебедева, а его замы явились почти в полном составе. Роза водила каждого по ставшей тесной от многолюдья квартире и показывала, где у нее стоит стиральная машинка, а где она собирается еще переставлять стены, чтобы улучшить планировку, потом все пили, пели, ели и разошлись к закрытию метро, как говорится, усталые, но довольные. Год спустя Оглоедов был обижен на тот же состав приглашенных, когда он праздновал свое сорокапятилетие. Нет, все нижние чины пришли, но ни одного начальствующего лица, за исключением Ольги Шеевой, члена редакционной коллегии «МБ», не показалось. Включая, естественно, Лебедева. И уязвленный Оглоедов думал, как он, в скором времени знаменитый писатель, не пригласит на свое будущее торжество никого из начальства, исключая, конечно, Ольгу Шееву. Но как раз ко времени его сорокапятилетия разворачивались уже совсем другие события, связанные с Розой Батыровой. После долгих разговоров дело с собственной газетой начало приобретать конкретные формы. В конце концов было решено делать издание восточной направленности, деньги под которое Роза хотела просить у одного из нефтяных магнатов, соплеменника Батыровой. Они с Оглоедовым разработали концепцию газеты, и Роза носилась с ней по разным инстанциям, выискивая под будущее средство массовой информации помещение и хороших профессиональных людей, сведущих в журналистике. Однако выйти на богатого соплеменника все не удавалось, и Роза стала искать пока у кого бы одолжить начальные средства, чтобы показать будущему спонсору, что называется, товар лицом. К кому она только ни обращалась. В их числе были почти все мало-мальски известные лица татарской национальности. Например, хирург Акчурин, ставший известным после того, как он сделал операцию на сердце российскому президенту. В самой редакции не было почти ни одного человека, у которого она не заняла бы денег. Все давали ей охотно, зная, что Роза добросовестный заемщик, возвращающий долги с процентами. Даже вечно безденежный Оглоедов с получки одалживал ей то две, то три тысячи рублей, и на следующую выдачу зарплаты получал их обратно. От процентов он гордо отказывался. Однажды Роза позвонила ему и попросила заменить ее на очередном дежурстве. Серега, конечно, поддержал подругу. Однако и на следующее дежурство Роза не пришла, отзвонив Лене Петровановой, их непосредственной начальнице, что она болеет. Появилась она лишь неделю спустя с огромными очками во все лицо, скрывавшими желтизну отходящих синяков. Своим коллегам она объяснила, что неудачно упала с лестницы. И вновь стала у всех просить взаймы. Но так как она не вернула на этот раз еще прошлых займов, сотрудники «МБ», люди в основном небогатые, давать ей в долг уже опасались. Собрав какую-то небольшую сумму, Роза исчезла уже навсегда. Правда, этого еще никто не понял. И лишь когда она не вышла на работу и ни разу не подняла трубку ни домашнего, ни сотового телефона, в редакции забили тревогу. Вернее, по домашнему телефону отвечал какой-то нерусский голос, маловразумительно несший какую-то чепуху, что Розы здесь нет и не было. К ней на квартиру снарядили посланцев, но они вернулись с огорашивающим всех известием, что им открыли дверь какие-то неизвестные люди и сказали, что никакая Роза Батырова здесь давно не живет. Стали искать ее родственников, но те бросали трубку, едва услышав имя Розы. Подключили милицию. И она-то, родная наша, которая всех бережет, действительно нашла Розу Батырову, бомжующую на каком-то вокзале. И тогда открылась ужасная правда. Открылась со слов подруги Гали, у которой она временами жила и которой поверяла все свои тайны. После возврата к нормальному сообществу Роза Батырова опять оказалась у нее. Просто она не могла назвать представителям правопорядка ни одного адреса, где бы ее могли признать, кроме адреса своей подруги. Подруга Галя принеслась в милицию и забрала ее. Короче, вот что выяснилось. Роза ходила ко всяким влиятельным людям и просила финансовой поддержки новому изданию восточной направленности, которое открывает «Московский Богомолец» как дочернее предприятие. А Розу знала, наверное, половина татарской Москвы. Она не была пишущим человеком, но раз в год – на мусульманский праздник Новруз-Байрам – она обзванивала значительных людей своей диаспоры и по их высказываниям делала даже не заметку, а чуть ли не поэтическое эссе о значении этого восточного праздника. Даже Лебедев, смотревший вначале на это как на каприз своей сотрудницы, привык настолько, что к Новрузу уже спрашивал Петрованову, на какой объем нынче замахнется Батырова. Поэтому деловые люди, доверяя репутации «МБ» и лично Розе, которую знали как давнюю сотрудницу «Богомольца», давали кто тридцать, кто пятьдесят тысяч долларов, заключая с ней официальный договор. Как она сумела проводить эти операции, тайна до сих пор покрытая мраком. Однако таким образом она сумела собрать несколько сот тысяч долларов. Кроме того, она одолжила под огромный процент тридцать тысяч долларов у своих родственников, которые продали одну из своих квартир (тогда еще были такие цены на московскую жилплощадь), чтобы наварить деньжат на такой простой спекуляции. Именно они-то и избили Розу, когда она сказала, что денег вернуть не может, и она пришла в редакцию лишь через неделю в очках. Она занимала каждый раз новые суммы, отдавая прошлые, как и обещала, с процентами. И долги росли, как снежный ком. После избиения она сдала квартиру каким-то кавказцам, чтобы как-то рассчитаться с долгами и скрыться от родственников, и ночевала по подругам. Но квартиру вскоре отобрал банк, так как она ее, как выяснилось, заложила под огромный кредит, взятый под будущую газету. Кредит вернуть она не смогла. Так Роза оказалась и без жилья, и без денег. Взбудораженная редакция «Богомольца» стала подсчитывать, сколько же у них назанимала Батырова. Кто-то давал ей по десять-двадцать тысяч рублей, а кто-то и по нескольку тысяч долларов. Та же Наташка Гусева накололась на две тысячи баксов, что они с Оглоедовым тогда оживленно, каждый по своему поводу, обсуждали. В общем набегала кругленькая сумма в каждой валюте. Узнавший об аферах Батыровой с использованием авторитета «Московского Богомольца» Лебедев был взбешен. И тут же уволил ее. Но самое главное, что найденная Роза оказалась слегка не в себе, что в общем-то с учетом сложившейся ситуации было понятно. Непонятно было только, что теперь с ней делать. В редакции она не появлялась, напросившись пожить к своей старой подруге, но и та, видя ее состояние, опасалась не только за нее, но и за себя. Мало ли что взбредет в голову человеку с поврежденной психикой? Подруга Галя когда-то тоже работала в «Богомольце», и они совместно с Петровановой решали, как быть с Розой дальше. Подключив связи «МБ», они сумели пристроить Розу на пару месяцев в какой-то психоневрологический диспансер или санаторий, и ситуация на какое-то время устаканилась. Но Роза, считая себя совершенно нормальной, что свойственно любому поврежденному в уме человеку, жить там не желала. И каждую неделю умудрялась сбегать из этого райского места. Но так как сбегала она все к той же старой подруге, то вернуть ее по принадлежности было не так уж трудно. Следовало только вызвать санитаров из этого медучреждения. Но Роза почему-то этого не принимала в расчет. И долго так, естественно, продолжаться не могло. Врачи, приютившие Розу по договоренности с «Богомольцем», предупредили Петрованову, что они отказываются нести ответственность за безумную клиентку. И в очередной Розин побег просто не забрали ее обратно. Подруга Галя смирилась с неизбежным и жила в страхе и недоумении, что же теперь делать. Она приходила к Петровановой и просила пристроить Батырову хоть на какую-нибудь завалящую должность, но Лебедев о Розе и слышать не хотел. Так шло время, которое всех лечит, и – о чудо! – оно же вылечило и Розу. Во всяком случае со слов подруги Гали. Она рассказывала Оглоедову, пересекаясь с ним на каких-нибудь окололитературных тусовках, что Розу взяли в какую-то многотиражку. И она показала себя очень добросовестным и квалифицированным сотрудником. Ее рекомендовали в другое издание, где она опять оказалась в секретариате и даже доросла до должности ответственного секретаря. Она пришла в себя, стала получать хорошую зарплату и сумела выкупить комнатенку в каком-то неблизком от Москвы подмосковном городке. Не фонтан, конечно, но хотя бы прописка и все сопутствующие этому жизненные блага, например, медицинская помощь по полису и прочее, уже присутствовали. Короче, жизнь Розы Батыровой вновь налаживалась. Но Оглоедов об этом не рассказывал Лене Мизиновой, с которой он жил в это время у Павы. Он рассказывал только о ситуации, которая довела Розу до жизни такой. А Лена, мечтающая о собственном жилье для них с Оглоедовым, хоть и нашла работу в Москве после того, как Серега вывез ее из владимирской глубинки, все-таки искала способы внезапно обогатиться. И когда одна из ее подруг по работе рассказала о каком-то содружестве, в которое уже вступили все думающие люди из их окружения, Лена загорелась этой идеей. И в один из дней втайне от Оглоедова поехала в недалекий подмосковный дом отдыха на встречу единомышленников. Зимний день был солнечен, а потому хорош, дом отдыха, состоящий из кажущихся сказочными бревенчатых срубов на фоне падающего снежка, навевал Лене мысли о близком богатстве, когда они с Оглоедовым не только смогут купить себе приличное жилье, но и проводить свободное время в таких волшебных местах. И действительно - дело было простое, верное и быстрое. Им об этом рассказал энергичный молодой человек, собравший приехавших фанатов государственных фантиков в гостиной, расположенной в срубе, стоящем почти у самого леса. На столах, за которыми расселись десятка два любителей денег, стояли прозрачные емкости с ароматно дымившимся чаем и блюдца с горками блинов. Но выделение слюны провоцировали не столько блины, сколько розетки с красной икрой, поданные вместе с кубиками сливочного масла к блинам. Во всем здесь чувствовался размах. И хотелось поскорее приобщиться к такой жизни. И это было очень несложно, по уверениям энергичного молодого человека. Дело было в том, что в этом коллективе единомышленников делались деньги. Из воздуха. Правда, сначала надо было внести небольшую сумму из десяти тысяч зеленых американских рублей в общую кассу. И деньги начинали работать. А чтобы они работали динамичней, надо было привести в финансовое сообщество еще двух-трех, а лучше пять-шесть замечательных людей из числа друзей, знакомых или родственников. Проще пареной репы. А потом только получай ежемесячные проценты в несколько тысяч гринов, а хочешь – забирай всю сумму, которая к тому времени вырастет в десятки раз и не просто окупит понесенные затраты, но и даст возможность жить, вообще не оглядываясь ни на какие финансовые траты. После блинов с красной икрой под горячий сладкий чай будущие безвозмездные доноры экономики теряли всякий разум и думали только о том, как быстрее собрать вышеозначенную сумму. Те, кто сумел собрать ее до этого, в такие содружества попадались крайне редко. И потому, когда вернувшаяся Лена вывалила эту историю быстрого обогащения Оглоедову, он схватился за голову. Это финансовая пирамида, объяснял он Мизиновой, но Лена и слушать ничего не хотела. От продажи родительского дома во владимирской области у нее лежало в заначке на покупку жилья три тысячи долларов. У Сереги, копившего на приличную машину, было припрятано тоже две тыщи баксов. Уже пять, считала Лена. И не понимала, почему Оглоедов противится близкому благополучию. Вон подруга же рассказала, что уже получает ежемесячные дивиденды. И все глупые доводы Оглоедова отскакивали от умной женской головы, как от стенки горох. Серега приносил ей пачками номера «Богомольца», рассказывающие о «беспроигрышных» финансовых пирамидах, но, видя, что это бесполезно, пустил в ход тяжелую артиллерию и рассказал о нелепой и почти трагической судьбе Розы Батыровой. И это, наконец, подействовало. С женщинами, охваченными страстью, хотя, впрочем, нередко и с мужчинами, объясниться практически невозможно. Лена же вообще была особь статьей. Но это, безусловно, отдельная история.

Украсть и не попасться

Как-то художник Витя Малышенков пригласил Серегу в один из его приездов к бабушке во Владимирскую область к московской художнице Рите Поярковой, которая купила дом «в деревне», чтобы работать летом «на пленэре». Рита была скульптором-монументалисткой, но за неимением заказов выделывала керамическую посуду и разных зверьков и писала картины. «Деревня» ее, вернее – оглоедовская, деревней не была, а была маленьким городком, стоящим на одном из притоков Клязьмы. Домик ее и был поставлен на крутом берегу этой речки. Позади дома до самого обрыва к реке расстилался утопающий в некошеной траве участок. Здесь-то – «на пленэре» - и творила скульптор-монументалист. В маленьком городке художников было раз - два и обчелся, и все они знали друг друга. Рита была неравнодушна к Вите и ухаживала за ним, когда он уходил в очередной запой. К сожалению, не творческий. А он, придя в себя, опять мотался к Рите, пил с ней чай и вел разные профессиональные разговоры. Сколько Оглоедов был знаком с Витей, того всегда волновали только художественные темы. И когда Серега по старой привычке заявился к Вите в Новую деревню, где у того была мастерская и дом, Малышенков уговорил его поехать к Рите. Когда они подошли к калитке, со двора к ним бросилась большая черная собака, заливаясь лаем. «Ронька, Ро-о-нька!» - позвал Витя, и лабрадор отчаянно завращал своим подобием хвоста. «Не бойся, - объяснил художник, - она совсем домашняя». Широкоплечая, но при этом миниатюрная монументалистка со стрижкой под мальчика встретила их у крыльца, радушно улыбаясь. В стареньком доме с косыми полами было довольно чисто для художников. В передней – самой светлой – комнате на огромном треножнике стояла законченная картина – на зеленом лугу лежала обнаженная женщина с невероятно тонкой талией. Однако груди ее были налиты той зрелостью, которая отличает женщин уже рожавших и познавших прелести чувственной страсти. Везде стояли еще картины, поменьше, прислоненные к стенам и предметам старенькой мебели. Они втроем уселись за маленький круглый столик и открыли купленную Серегой бутылку красного сухого вина. Витя предупредил, что Рита пьет только сухое. Она заварила чай, и они сидели, легко болтая о всяких разностях. Несколько раз к Рите заходили соседи или подруги, похоже, ее здесь хорошо знали и дружелюбно к ней относились. И вдруг зашла та самая женщина, что была изображена на холсте. Серега ее сразу узнал. Не сказать, что она была красива, но вся пронизана такой женственностью, которая сразу приковывает к себе внимание. Маленького роста, с утиным носиком и светлыми, коротко стриженными волосами, она, казалось Сереге, добавила света в эту и так светлую комнату. «Здрасте», - кивнула она Оглоедову, как старому знакомому, и тот, молча удивившись, больше не знал, как себя с ней вести, а потому промолчал все то недолгое время, которое она провела в их компании. Приехали к Рите они с Витей на оглоедовской старенькой «шестерке», которую отдал Сереге Коля, его дядя. Уже сыпавшаяся машина была почти никуда не ездившему дяде-пенсионеру в обузу. Вечером они с Витей укатили на его «шестерке», а уже утром следующего дня Оглоедов снова оказался у Поярковой, где был встречен на правах хорошего знакомого. Он опять привез бутылку сухого, и они с Ритой сидели за тем же столиком, рассуждая ни о чем, а он все пытался навести разговор на интересующий его объект с картины Риты.

– Что, понравилась Лена? – легко раскусила Оглоедова, смеясь, Рита. – Да ей сейчас не до тебя, у нее тут такие дела закручиваются: похоже, она собралась уходить от мужа к любовнику. Муж Сашка у нее рохля, любит ее без памяти, а она им крутит, как захочет. Гуляет от него в открытую, а он только запивает свое горе водкой. А любовник ее – Дима Двоеглазов – мужик крутой. С ним не загуляешь. Не знаю, как она с ним собирается жить.

Оглоедов сразу потерял интерес к разговору и уже было собрался уходить, когда в дом вошла Лена.

– Ой, мы же собираемся уезжать в Москву с Леной, - проговорила Пояркова. – Ты нас до электрички не подбросишь?

– Конечно, - ответил Оглоедов, и они пошли грузиться в машину. Электропоезд подошел из-за ремонта платформы к другому пути, где надо было взбираться в вагоны прямо с насыпи. Он помог залезть Рите, закинул их сумки, а потом повернулся к Лене. Она подошла к ступеням, и он взялся сзади за ее талию, чтобы приподнять ее. И вдруг его пальцы сошлись под легкой летней размахайкой Лены. Такой талии ему еще не приходилось ощущать! Он приподнял ее легкое тело, она взобралась в вагон, а он все еще стоял в легком обалдении, махая им рукой. На следующие выходные он опять был в «своей» деревне и опять оказался у Риты. Только он вошел к ней, как вдруг к Рите заявилась целая компания - женщины с детьми и собаками. Среди них была и Лена. Комната наполнилась смехом, шумом и гамом, на дворе стояла отменная солнечная погода, и Оглоедов вдруг, неожиданно для самого себя, предложил поехать купаться на Клязьму.

– Да мы ж не поместимся все в машину, - смеялась Рита.

– Да и купальников у нас нет, - поддержала ее другая подруга. И только Лена молчала. Он принялся расписывать прелести летнего утра на Клязьме и все-таки уговорил женщин. За два рейса он перевез всю шумную компанию на берег любимой реки его детства. Они расселись, разложили на травке съестные припасы, дети пошли смотреть на реку, собаки унеслись в ближайшие кустарники, и Сереге казалось, что все в этой жизни только начинается, как и это солнечное утро зачинало прекрасный день. Но тут Лена вдруг сказала, что ей нужно в город. Все стали ее уговаривать не уезжать, но она молча собиралась. Тогда Оглоедов предложил ее отвезти на машине, а пока посидеть с ними еще. Она согласилась, но вскоре снова стала собираться. И он повез ее в город.

– Что за срочность такая?
– еще в веселом возбуждении, спросил Оглоедов Лену.

– Я должна встретиться с человеком, и эта встреча может изменить всю мою жизнь, - просто ответила она. Серега все еще пытался поддержать свое легкое игривое настроение.

– Первый раз везу женщину, которая мне нравится, на свидание с другим мужчиной, - сказал он и, чувствуя, что сейчас снова станет тяжел и угрюм, замолчал. На подъезде к городку Лена попросила остановиться. И ушла, не сказав даже спасибо. Оглоедов посидел в машине и вернулся к речной компании. День был хорош, и они просто наслаждались покоем и безмятежностью, хотя у Сереги уже игривого настроя не было. И тут подкатили «Жигули» последней модели, из машины вышли Лена и невысокий коренастый парень лет тридцати пяти. Дима, как понял Оглоедов. В руках Дима нес огромный арбуз. Вся компания вновь оживилась, и все снова расселись в кружок, рассыпая непринужденные слова. Серега не разговаривал, а только слушал, пытаясь понять, чем же этот Дима так привлек Лену. И скоро по разговору он понял, что Дима человек недалекий, но хваткий, ценящий материальные блага и искренне не понимающий, что это за понятие такое - духовные ценности. Оглоедову стало скучно, и он с трудом дождался поры, когда все засобирались домой. Если Лена выбрала такого человека, то ему просто ниже своего достоинства знаться с ней дальше. На двух машинах они сразу увезли всю компанию, и Оглоедов тут же, попрощавшись с бабушкой, укатил в Москву. И благополучно забыл о существовании Лены. Он по-прежнему жил в квартире Павы, перебиваясь изредка случайными знакомствами с сексуальным окончанием, не затрагивающим душу. Так прошло года полтора – два. В редакции «Богомольца» у него все шло нормально. Кроме того, его приняли в Союз писателей, и он принялся устраивать свои творческие встречи в разных литературных точках столицы. Самой значимой для него в тот момент казалась встреча с читателями в Доме дружбы народов – в вычурном здании напротив метро «Арбатская». Он позвонил Рите, с которой поддерживал знакомство с того лета, и пригласил ее на свой творческий вечер.