Зима и лето мальчика Женьки
Шрифт:
— Да и засуха, Леш, тоже надоела. Пшеница на Марьиной сопке совсем сомлела.
— Там склон не солнечный, так что терпит еще, — отец оперся темными от въевшегося мазута руками в стол. — Что тут у вас? Война?
Мать вздохнула:
— Пусть сама скажет. Стыд отморозила девка. И мы ей не указ.
Ольга разглядывала выщербленную ножкой стола половицу, чувствуя, как краснеет. И не виновата, вроде, а все равно…
— Ну! — поторопил отец.
Кукушка в ходиках ожила и врезала отрывистое «ку-ку» в плотную тишину.
«Один.
— К черномазому рвется, — фыркнула мать. — Дыра перезрела!
— Думай, что несешь, — оборвал отец.
— Рвусь, — тихо проронила девчонка. — Папа, я правда рвусь.
— Это который цветы, что ли, повыдергал? — отец усмехнулся в усы. — Иди, невеста.
— Куда пойдет? К ворью? — вскрикнула мать так пронзительно, что Ольга сжалась.
— Папа, папка! Если он — вор, тогда и мы все воры… Папа!
Отец кашлянул сухо:
— Иди, доча, да смотри: дождь.
Ольга не дослушала — как была босая, кинулась вон. Спохватилась, только открывая ворота. На цыпочках назад — к крыльцу.
— Ты что же делаешь-то? Что? — взвился тонко-тонко голос матери.
— Алина, сколько я для тебя тех цветов потаскал? Тут стонали все, — ровно басил батя.
— Да, что ж цветы, что ты к ним прицепился? — голос матери наливался металлом, тяжелел. — Какой из него жених, Леша? Голь! Господи прости, учитель в одних штанах всю жизнь, и этот…
— Я тоже не жених был, а живем, — рубанул отец, громыхнул чем-то тяжело. Болезненно отозвались дребезжащие кружки.
— А как живем? Как?!
Ольга подхватила босоножки и побежала прочь.
Больше всего на свете Брига сейчас хотел бы иметь обычные наручные часы, чтобы точно знать, сколько еще ждать. В дом идти не хотелось и спрашивать — тоже. «Скорей бы, скорей бы, скорей бы!» Он торопил время, гнал, как ленивую лошадь, хлестал злостью. Душа металась, как по черно-белым клавишам, взлетала до пронзительного «си»:
— Не могл-а-а-а-а-а!
Скатывалась до низов, к гудящему неотвратимому «до»:
— Мо-о-о-о-о-огла!
Ему хотелось за инструмент — рвануть меха, вылить злость, тоску, то, чему и названия еще не знал. Женька ударил кулаком по твердой земле раз, другой. «Выбить бы, выбить бы все раздирающее, острое, горькое, выкрикнуть, выдохнуть… — Он прижался к прогретой земле щекой. — Надо ждать».
— Ну пошли, что ли. Аль заснул? — насмешливо протянул Беня. — Уже десять, да я сейчас туда сгонял: ждет у лодок.
Брига задохнулся:
— Жде-о-от?
— А то! Все они сначала сохнут, потом… — Беня булькнул что-то невнятное.
Топали через сумерки, белесоватые еще, прозрачные.
— Куда летишь-то? — едва поспевал Беня. — Думашь, уйдет? Не-ет. Ты с крутяка зайди и в кустах жди. Сам увидишь.
Олюшка зябко повела плечами, опасливо взглянула на небо: половину его затянуло густой пеленой.
Холодало. Ольга все оглядывалась на крутяк: не идет ли Брига. «Может, и правда, Алексей Игоревич не пустил? Сейчас дождь рванет», — подумала тоскливо и поняла: все равно будет ждать. И не держит никто, а точно привязали к берегу, к лодкам, приковали мучительным и радостным томлением.
Брига смотрел, как Беня крался по склону, точно в чужой огород, мягко, по-кошачьи. Олюшка кидала камешки. Брига мог бы сосчитать, сколько серых голышей ушло в воду, бултых — и ничего, кроме тьмы и холода.
Беня подошел совсем близко. Женька затаил дыхание. Не камешек, а его самого взяли в кулак, высоко над землей. Сердце заколотилось о ребра. И… ничего, кроме падения с головой, свистящего ветра и темного сырого холода. Девичьи руки, обхватившие шею — не его шею.
Чужие цепкие руки уверенно держали ее. Одна клешня репьем — в узел кос, вторая — на талию. Губы впились до боли. «Господи, Господи!» — мелькнуло отчаянно в голове девушки. И громыхнуло совсем близко, раскатисто, точно отрабатывая звук «р». Первые тяжелые капли, пытаясь пробиться через жесткую корку прибрежного ила, пометили его россыпью точек и запятых. Беня дернулся, на миг выпустив теплый затылок. Девушка вывернулась ужом — и рванула вверх по откосу. Беня не догонял, а только смеялся.
Ольга подняла взгляд и увидела коренастую фигурку, мчащуюся по горе, по самому крутяку, отчего казалось, что мальчишка бежит не по земле, а по стремительно чернеющему небу.
— Брига! Брига!
Она не кричала — молила на выдохе в грозовое небо. Оно ответило ослепительной вспышкой и сразу зарокотало долго, страшно.
— Бр-р-р-р-р-ига-а-а-а-а-а!
Женька не услышал — почувствовал всей кожей, повернулся на пятке. Обман, нет? Но не прочь надо бежать, а к ней, к ней!
Ноги подвели, скользнули по мокрой траве — он скатился на спине, цепляя ребрами острые камни.
— Больно? Брига! Бришенька!
Оля провела мокрой ладошкой по щекам парня.
— Жень, хороший мой, хороший, я к тебе, тебе… — и что-то птичье, невнятное, немыслимо испуганное, нежное, ласковое.
Брига оттолкнул ее:
— Нормально все. Подержи!
Сунул ей куртку — и к лодкам. Беня ждал спокойно, не дергаясь.
Брига махнул кулаком со всей дури, мотнул головой и поймал удар слева, тяжело ухнул в ил двумя руками. Вскочил, ненавидя себя: не падать, только не падать! Парни закружились в вечном танце ненависти и ревности: заходили по кругу без слов, сжав кулаки, боясь хоть на миг упустить противника.