Шрифт:
Глава 1
Всё началось с любви.
Чем старше я становлюсь, чем дальше удаляюсь от первых мгновений моей жизни, исчезающих в младенческом беспамятстве, тем вернее чувство причастности этой любви, которая существовала до меня и останется после того, как меня не станет. Любовь сочилась материнским молоком и неторопливо покачивала колыбель, она принимала форму огромного лица, склонившегося над тобой, и сильных рук, которые сначала уверенно держали твою голову, звали за собой сделать первый шаг, несли школьный портфель, подбрасывали за талию вверх – к высокой и страшной перекладине гимнастического турника. Любовь отпечаталась в памяти следом твоей ладошки, испачканной жёлтой краской, тонкой линией простого карандаша, проведённого по линейке в тетради, или выверенным мазком красного кадмия на портрете, там, где губы. Любовь жила на картинах художницы и в письмах влюблённого юноши, она была в музыке и словах, которые хочет услышать
Всё всегда начинается с любви, поэтому жизнь оказывается странной штукой, у которой есть только начало и не бывает конца.
* * *
Я один из тех немногих людей, кто всегда любил рано вставать, – эта привычка сохранилась с детства, когда папа ещё затемно будил меня на зарядку, после которой мы вместе с ним обливались из тазика ледяной водой, расплёскивая её по полу в ванной, громко смеялись и весело шикали друг на друга, чтобы не рассердить маму своим легкомысленным ребячеством. Мама, конечно, сетовала на оставленные беспорядок и сырость, но никогда не сердилась по-настоящему. Каждый день она, терпеливо убрав за нами, готовила сытный завтрак: сырники, яичницу с жареным хлебом или сладкую овсяную кашу с большим куском сливочного масла – мы с папой с удовольствием съедали всё до конца и прилежно вылизывали тарелки, показывая, как нам было вкусно. Позднее, в школьные и студенческие годы, я нарочно оставлял себе немного свободного времени по утрам, чтобы спокойно и тихо, найдя безобидный предлог, вроде недочитанной книги или недоделанных уроков, посидеть в своей комнате за закрытой дверью и поразмышлять о чём-нибудь, затаившемся в мыслях ещё с вечера: «подумаю об этом завтра» – превосходный рецепт Скарлетт из романа «Унесённые ветром» иногда успешно срабатывал, если сон быстро одолевал меня после изнурительных тренировок или долгого сидения с циркулем и рапидографом в руках над чертёжной доской. Самостоятельная жизнь закалила мою способность просыпаться рано, чтобы по обыкновению принять освежающий душ, приготовить завтрак – сначала на одного, потом на двоих – и найти уединение, потребность в котором с возрастом стала только сильнее. Как бы своеобразно такая особенность моего характера ни выглядела со стороны, в ней даже отдалённо не содержалось ничего мизантропического, лишь здравый смысл и опыт, напоминавший, что я справлюсь с любой трудностью, если мне никто не будет мешать, поэтому коллеги и близкие не трогали меня по утрам ни дома, ни на работе.
Я специально приходил в архитектурное бюро намного раньше своих сотрудников: мне нравилось спокойствие пустого офиса, когда, не отвлекаясь на других, можно изучить чертежи, расчёты и текстовки проектов, пробежать глазами новые заявки с пометками технического отдела. В последние годы поступало мало интересных заказов, способных меня расшевелить, поэтому я редко проектировал сам. Если такое случалось, проект сначала общим объёмом вырастал в моём воображении и долго там вызревал от простоты к сложности, иногда и наоборот, пока каждая деталь не находила своё место и применение. Этот процесс занимал дни, а то и недели, во время которых меня чаще всего заставали в неподвижной позе перед выключенным монитором компьютера или у окна, выходившего на довольно тихую, несмотря на близость Садового кольца, улицу Гиляровского, где располагалась моя компания. Лишь приглушенные звуки автомобилей за окном изредка напоминали о границе между пространством фантазии, заключённым в тишину комнаты, и необъятной, не умолкающей ни на секунду Москвой.
Кабинет отличался от остальных помещений в офисе своим феноменальным порядком: здесь отсутствовали обычные в других конторах, где я бывал, стопки договоров вперемешку с цветными эскизами, чертежи, распечатанные на плоттере и свёрнутые в рулоны, служебные записки, ксерокопии непонятных документов, книги и справочники, валявшиеся там и сям, брендированные календари или фотографии достопримечательностей. На столешнице из чёрного стекла я не держал никаких вещей, кроме диска беспроводной зарядки для смартфона и клавиатуры с мышью.
Единственным украшением комнаты служили живописные работы мамы, равномерно развешанные по стенам. В основном это были этюды, незавершённые пейзажи московских улиц: мама любила город и часто его рисовала, добавляя от себя лишних красок там, где их не хватало в жизни. Она оставляла картины недописанными, чтобы взгляд ловил ядро изображения, какой-нибудь значимый и потому тщательно проработанный элемент, вроде геометрического рисунка крыши, экстравагантного пятна облупленной штукатурки или необычной тени, которую на безликий фасад отбросила высокая раскидистая берёза – всё прочее беспечно рассеивалось по
Обычным декабрьским утром бюро потихоньку оживало, а я, как всегда, сидел за закрытой дверью с большой кружкой кипятка, налитого больше для уюта, чем для питья, когда ко мне заглянула Берта. Она постучалась, прежде чем войти, что было довольно странно для моей лучшей подруги и практически члена семьи, которая уже много лет вместе со мной управляла нашей совместной компанией. В первой половине дня Берта, ненавидевшая рано приходить на работу, редко находилась в хорошем настроении и по делу общалась со мной исключительно письменно то в одном, то в другом мессенджере – я на всякий случай установил на свой телефон все популярные приложения, потому что она каждый раз забывала, в каком из них мы договорились переписываться.
Со своей изощренной фантазией и безупречным вкусом Берта генерировала самые безумные идеи, которые приводили в восторг молодых столичных архитекторов и пугали провинциальных заказчиков. В мастерской она, как воспитательница в детском саду, помимо основной работы занималась офисной дисциплиной (в основном отчитывала сотрудников за опоздания) и решала курьёзные этические задачи, не раз возникавшие у коллег-миллениалов (например, как заставить человека на работе выключать звонок на мобильнике). Берта мгновенно заводила друзей и расставалась с людьми, особенно теми, кто переставал быть ей интересным, так же легко, как и сходилась. За время нашего знакомства она успела дважды «случайно», по её определению, побывать замужем, а месяц назад начала встречаться с директором по маркетингу одной известной продуктовой компании, тоже разведённым, и с удовольствием посвящала меня в обстоятельства своего привыкания к новому человеку. На вопрос о том, сколько у неё детей, она отвечала: «Двое – мальчик и девочка». Дочку Юльку Берта с присущей ей самоиронией называла между нами «памятником неизвестному солдату», потому что ни один из её мужей не был отцом ребёнка, при этом обожала и баловала девочку, так что сильно загрустила, когда та, поступив в Вышку на бюджетное место, переехала в отдельную квартиру, купленную для неё и любовно обставленную матерью. Благодаря своим выдающимся способностям, Юлька пошла в школу с шести лет: ей не хватало общеобразовательной программы, поэтому всё её детство, когда Берта привозила девочку ко мне на выходные, чтобы оградить от бабушкиного влияния, я занимался с ней английским и математикой. Своим вторым ребёнком Берта считала меня, хотя была всего на год старше.
Она молча подошла к столу и, насупившись, протянула мне уже вскрытый, судя по клочьям бумаги с одной стороны, длинный белый конверт.
– Что это? – спросил я.
– Письмо, как видишь.
– Письмо? Кто сейчас вообще пишет письма? Оно доставлено с нарочным или голубиной почтой?
– Очень смешно. На конверте написано: «Директору», поэтому почему-то положили мне на стол, но внутри указано твоё имя. Я не уверена, надо ли тебе его вообще давать.
– Ну, так не давай. Какая разница, кому адресовано? Реши сама как-нибудь.
– Тут… тут всё же тебя касается. Ты знаешь, кто такой Константин Посажин?
– Первый раз слышу.
– Тренер лыжной команды из спортшколы в Подольске.
– Не помню такого тренера. Наверное, из новых кто-то. А что ему надо?
– Приглашает на лыжные соревнования.
– Последние лыжные соревнования в моей жизни были сто лет назад. Зачем я ему?
– Вот именно! Он просит связаться с ним, там указан телефон школы, но я не думаю, что тебе надо звонить.
– Почему?
– Не нравится мне это.
– С чего бы?
– Не знаю. Интуиция.
– Не вижу ничего страшного. Позвоню и всё выясню.
– Тогда звони с офисного телефона.
– Зачем?
– Чтобы я могла подслушивать.
– Уймись!
Кроме формального приглашения, в тексте не содержалось подробностей, а имя автора, конечно, мне ни о чем не говорило, хотя упоминание лыж подсказало, что это письмо из моей почти профессиональной лыжной юности: я с раннего возраста до поступления в институт занимался в детско-юношеской спортивной школе и побеждал на различных областных первенствах. Тренеры прочили мне олимпийское золото, но я, поступив учиться на архитектора, забросил соревнования – к радости мамы-художницы и огорчению отца, чья карьера гимнаста в своё время не сложилась из-за травмы. Жизнь без лыж и сноуборда для меня немыслима даже спустя почти тридцать лет – правда сейчас это дорогостоящее хобби, спорт высоких достижений заменила работа в собственной архитектурной мастерской, став другим испытанием, счастливым, но которое вряд ли можешь вообразить в детстве, когда срисовываешь в тетрадку причудливые планировки замка Шамбор с найденной в библиотеке старой французской энциклопедии.