Зима тревоги нашей
Шрифт:
– Ты довольна службой, дорогая?
– Да, очень. Мне в церкви всегда нравится. А ты… признаться, я часто теряюсь – верующий ты или нет. Правда, правда! Твои шуточки иной раз…
– Подвинь стул поближе, родная моя родинка.
– Надо обед разогревать.
– К чертовой бабушке твой обед.
– Вот, вот они, твои шуточки. Об этом я и говорю.
– Обед не святыня. Будь на улице потеплее, посадил бы я тебя в лодку, выехали бы мы с тобой за волнорез и половили бы там рыбку.
– Сегодня нас ждут Бейкеры. Слушай, Итен, все-таки верующий ты или нет? Тебе самому-то это ясно? И почему ты даешь мне какие-то дурацкие прозвища?
– Не хочу повторяться и надоедать тебе. Но в душе у меня твое имя гудит, как колокол. Верующий ли я? Что за вопрос! Разве так бывало, чтобы мне хотелось придираться к каждому блистательному слову в Никейском символе и разглядывать его со всех сторон, точно мину замедленного действия? Нет. Мне этого не нужно. Но удивительное дело, Мэри! Если бы душа и тело мое иссохли в неверии, как горох в стручке, стоило бы мне услышать слова: «Господь, пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он взрастил меня на злачных пажитях», – и в желудке бы у меня похолодело, сердце в груди забилось, в голове вспыхнуло бы жаркое пламя.
– Ничего не понимаю.
– Умница. Я тоже не понимаю. Хорошо, скажем так: в младенчестве, когда косточки у человека еще мягкие и податливые, меня уложили в маленький епископальный крестообразный ящичек, и там тело мое сформировалось. Так удивительно ли, что я выклюнулся из этого ящичка, как цыпленок из скорлупы, приняв форму креста? Ты разве не замечала – ведь у цыплят тельце тоже в какой-то степени яйцевидное.
– Ты говоришь ужасные вещи – и даже детям.
– А они – мне. Эллен только вчера вечером спросила меня: «Папа, когда мы разбогатеем?» Но я не сказал того, что знаю: «Разбогатеем мы очень скоро, и ты, не умеющая сносить бедность, не сумеешь снести и богатство». Это истина. В бедности ее терзает зависть. В богатстве она, того и гляди, задерет нос. Деньги не излечивают болезни как таковой, а только изменяют ее симптомы.
– И так ты отзываешься о своих собственных детях! Что же ты обо мне скажешь?
– Скажу, что ты моя радость, моя прелесть, огонек в тумане жизни.
– Ты как пьяный. Будто и в самом деле выпил.
– Так оно и есть.
– Неправда. Я бы учуяла.
– Ты и чуешь, моя дорогая.
– Да что с тобой происходит?
– Ага! Значит, заметно! Да, происходит. Перелом, такой перелом, что все во мне разбушевалось к чертовой матери! До тебя докатывают только те валы, которые дальше всего от центра бури.
– Итен, я начинаю беспокоиться за тебя. Самым серьезным образом. Ты стал какой-то дикий.
– Помнишь, сколько у меня наград?
– Медалей? С войны?
– Их давали за дикость, за одичание. Не было на свете человека менее склонного к смертоубийству, чем я. Но на фронте меня втиснули в новый ящик. Время – каждая данная минута – требовало, чтобы я убивал человеческие существа, и я выполнял это требование.
– Тогда было военное время, и так было надо – за родину.
– Время всегда бывает какое-то особое. Ему служишь, а свое упускаешь. Солдат я был что надо – решительный, находчивый, беспощадный. Словом, нечто весьма приспособленное к условиям военного времени. Но, может быть, мне удастся выказать не меньшую приспособленность и теперь, в наши дни.
– Ты меня к чему-то подготавливаешь?
– Да! Как это ни прискорбно. И мне самому слышатся извиняющиеся нотки в моих словах. Надеюсь, впрочем, что это обман слуха.
– Пойду накрывать на стол.
– После такого сокрушительного завтрака
– Ну, хорошо, тогда перекуси тут чего-нибудь. Ты заметил, какая на миссис Бейкер была шляпа? Должно быть, привезена из Нью-Йорка.
– А что она сделала со своими волосами?
– Ты тоже обратил внимание? Они у нее почти лиловые.
– «Свет во просвещение языков и во славу народа израаилева».
– Что это Марджи вздумалось уехать в Монток в такое время года?
– Она же любит утренний воздух.
– Нет, рано вставать она не привыкла. Я ее всегда поддразниваю на этот счет. И все-таки очень странно, почему Марулло принес детям карамельные яйца?
– Ты связываешь эти два события? Марджи поднялась ни свет ни заря, а Марулло принес гостинец детям.
– Перестань дурачиться.
– Я не дурачусь. На сей раз я не дурачусь. Если рассказать тебе по секрету одну вещь, обещаешь молчать?
– Опять шуточки!
– Нет.
– Тогда обещаю.
– По-моему, Марулло собирается в Италию.
– Откуда ты знаешь? Он сам тебе говорил?
– Нет, не совсем. Но я сопоставляю кое-какие факты. Со-по-ставляю.
– Значит, ты останешься в лавке один! Тебе надо кого-то в помощники.
– Сам справлюсь.
– Ты и так все сам делаешь. Придется взять помощника.
– Помни, это еще не наверняка, и пока надо все держать в секрете.
– Я не нарушаю своих обещаний.
– Но намекать будешь.
– Не буду, Итен. Честное слово!
– Знаешь, кто ты? Милый маленький зайчик с цветочками на голове.
– Ну, похозяйничай на кухне сам. Я пойду приведу себя в порядок.
Когда она ушла, я развалился в кресле, и в ушах у меня слышался тайный голос: «Отпусти, господи, раба-а твоего с ми-иром!» И вот, клянусь вам, заснул! Сорвался с крутизны в темноту прямо здесь, в гостиной. Со мной это не часто случается. И так как я думал о Дэнни Тейлоре, Дэнни Тейлор мне и приснился. Мы с ним были будто не маленькие и не большие, но уже взрослые, и мы бродили по ровному высохшему дну озера, где еще виднелся фундамент их старого дома и зияла яма погреба. Стояло, наверно, лето, самое его начало, потому что листва на деревьях была тучная, а травы сгибались под собственной тяжестью. В такой день сам себя чувствуешь тучным и каким-то ошалелым. Дэнни зашел за деревцо можжевельника, высокое, стройное, как колонна. Его голос звучал в моих ушах глухо и странно, будто из-под воды. Потом я очутился рядом с ним, а он вдруг начал таять и весь потек. Я пытался подхватить его обеими руками, затирать кверху, как жидкий цемент, когда он переливается через край, и ничего не мог сделать. Самая суть Дэнни уходила у меня между пальцами. Говорят, будто сны наши длятся мгновение. Этот сон снился, снился мне без конца, и чем больше я хлопотал около Дэнни, тем быстрее и быстрее он таял.
Когда Мэри разбудила меня, я тяжело дышал от усталости.
– Весенняя лихорадка, – сказала она. – Это ее первый признак. В годы, когда девочки начинают формироваться, я столько спала, что мама наконец вызвала доктора Грейди. Она думала, это сонная болезнь, а я просто росла весной.
– У меня был кошмар среди бела дня. Врагу не пожелаю, чтобы ему такое снилось.
– Это предпраздничная суета всему виной.. Вставай. Пойди причешись и умойся. У тебя усталый вид, милый. Ты здоров ли? Нам скоро выходить. Ты два часа спал. Наверно, организм этого потребовал. Как бы я хотела знать, что мистер Бейкер там задумал.