Зима в горах
Шрифт:
— В каком зале собираются, приятель? — спросил Мэдог, выдержав внушительную паузу.
— Собираются? — заикаясь переспросил администратор.
— Где будет прием? — вежливо пояснил Марио, который наряду со всем прочим целых полтора месяца помогал его организовать.
Администратор в отчаянье только мотал головой. Язык отказался ему повиноваться.
— Это наверху! — крикнула Дженни из толпы. — В главном банкетном зале.
— Отлично, — сказал Мэдог и, повернувшись к гостям (Роджер не сомневался, что в эту минуту все они представлялись Мэдогу в образе краснокожих в великолепных праздничных уборах из перьев), крикнул звонко, — джентльмены, милости просим подняться наверх в главный банкетный зал! — И простер руку в
Главный администратор, схватившись за голову, прислонился к колонне. Роджер слышал, как он простонал!
— В главный банкетный зал! И ни на одном из них нет галстука!
Не проявив ни малейшего сочувствия к страданиям бедняги, шумная ватага со смехом и шутками начала подниматься по широкой лестнице. Когда они ввалились в банкетный зал, Роджер сразу понял, какие муки выпали на долю главного администратора. Двадцать лет он блюл достоинство отеля, ограждая его от посягательств тех, кто мог своими джинсами или отсутствием галстука запятнать его безупречную буржуазную репутацию; бдительно следил он за тем, чтобы в тщательно пропылесосенные коридоры и мягко освещенные номера допускались лишь мужчины в хорошо сшитых пиджачных парах (это уж на худой конец), а дамы в добротных комплектах из джерси (юбка, джемпер, жакет) и с жемчугом на шее (по моде этого года) или в чем-то соответствующем джерси и жемчугу (если мода изменилась), и вот сегодня эти правила уже рухнули однажды под натиском слета кельтских поэтов, участники которого — валлийцы, бретонцы, ирландцы и один очень шумный шотландец — каких-нибудь десять минут назад явились сюда прямо из муниципалитета под предводительством своего зловеще улыбающегося паяца-председателя. Администратор не был уполномочен преградить доступ этой орде, чьи представления о приличном мужском гардеробе втаптывали в грязь все те священные принципы, которые он отстаивал грудью всю жизнь, и теперь это новое вторжение лишь опрокинуло на обе лопатки человека, уже поставленного на колени. Он еще мог бы оправиться от удара, получи он сейчас поддержку со стороны управляющего, но управляющий, зная о надвигающейся беде, предпочел на полсуток впасть в нервное расстройство и, запершись в своем кабинете, сидел перед экраном телевизора, ожидая, когда снотворные пилюли погрузят его в спасительное забытье.
А в главном банкетном зале шум, смех, дружелюбное многонациональное веселье шли своим чередом. На длинных столах, накрытых белоснежными скатертями, напитки и закуски гостеприимно манили к себе. И никто не мог пожаловаться на отсутствие аппетита или желания пропустить стаканчик: не будь смех и говор столь оглушительными, они бы, несомненно, утонули в шуме жующих челюстей, чавкающих ртов, жадно глотающих глоток.
Не успели Роджер и Дженни войти в зал, как один из корнуэльских поэтов принялся объяснять им свой план создания торгового объединения кельтских племен, экономически независимого от всего остального мира. Пока не будут построены транспортные суда, объяснял поэт, можно использовать рыбачьи шхуны Бретани; топливом они могут заправляться в Тинтагеле и доставлять товары в Уэльс, а оттуда в Ирландию. Когда Роджер имел неосторожность указать на некоторые практические трудности осуществления этого плана, поэт просто сделал вывод, что не сумел изложить его достаточно ясно.
— Все дело в этой проклятой неопределенности английского языка, — сказал он, раздраженно пожав плечами. — Слушайте, я растолкую вам сейчас все по-корнуэльски. — И он, не переводя дыхания, переключился на этот древний язык.
Роджер подумал, что вслушиваться — и притом довольно продолжительное время — в корнуэльский, пытаясь понять его с помощью валлийского, — неплохая тренировка филологических навыков, однако позади остался долгий и трудный день, в помещении было жарко и шумно, и он с трудом преодолевал накатывающуюся на него волнами дремоту, пока корнуэлец разъяснял ему экономические преимущества оптового снабжения
— Роджер, — сказала Дженни, неожиданно вырастая за его плечом, — ты знаешь, что Дик Шарп здесь?
— Дик Шарп? — Сонливость Роджера как рукой сняло, и он оглянулся по сторонам. Следом за шотландцами в зал входила еще группа людей; один из вновь прибывших нес в руках большую картонную коробку. А в центре этой группы и вправду находился Дик Шарп.
— Я думал, что никогда уже больше его не увижу, — заметил Роджер.
— Прошу прощения, как вы сказали? — спросил корнуэльский поэт по-английски. — Мне кажется, преимущества нашего проекта стали вам теперь более ясны?
— Это превосходнейший проект, — сказал Роджер, с жаром пожимая поэту руку, — и я надеюсь, что он получит солидную поддержку в политических кругах. А теперь прошу меня извинить… одно срочное дело…
Он подошел к Мэдогу, ловко оттеснив от него ирландцев, и спросил:
— Это ничего, что Дик Шарп здесь?
— А какое это может иметь значение? — сказал Мэдог. — Что вообще может иметь значение в такой вечер, как сегодня!
Роджер развел руками.
— Но у него… так много здесь врагов…
— Люди Гвинеда не помнят зла, — сказал Мэдог. — Если нужно, они будут драться, как барсы. Но выпивку всегда предпочтут драке. — И в наглядное подтверждение своих слов он одним махом осушил бокал вина. — Наши двери открыты сегодня даже для Дика Шарпа. Все старые обиды похоронены. Аукционный зал стал местом мирных переговоров. Там наши вожди сказали свое последнее слово. — Его уже снова обступали черокезские видения. — Украшенная кисточкой трубка мира переходила из рук в руки. Бледнолицый был изумлен…
Роджер понял: не следует мешать высоким грезам рапсода, Мэдога надо предоставить самому себе. Он повернулся и увидел, что Дик Шарп заметил его и, не спеша, но очень решительно прокладывая себе путь в толпе, направляется к нему. Мускулы его невольно напряглись. Уж не собирается ли этот тип пустить в ход кулаки? Но когда Дик Шарп подошел ближе, Роджер увидел, что в одной руке у него бутылка шампанского, а в другой бокал. Шампанское, каково? Не собирается ли он по освященной веками традиции швырнуть Роджеру в лицо бокал с шампанским?
Но Дик Шарп улыбался — чуть настороженно.
— Выпьем шампанского? — предложил он Роджеру. Прошу! Там на столе есть чистые бокалы.
Роджер взял бокал и протянул, чтобы ему налили.
— Я и не знал, что здесь угощали шампанским, — сказал он.
— Здесь не угощали, — сказал Дик Шарп. — Пока я не притащил дюжину бутылок. Это моя лепта.
Роджер пил, не спеша, большими глотками.
— Хорошее шампанское, — сказал он.
— «Боллингер», экстра-сухое, — сказал Дик Шарп. — Это не лучшее в мире, но лучшее из того, что можно раздобыть в этом городе.
Роджер допил свой бокал и поглядел на Дика Шарпа; взгляды их скрестились.
— Ну прекрасно, — сказал он. — А теперь скажите мне, что побудило вас прийти на это торжество и сделать свой вклад в виде дюжины бутылок «Боллингера»? Вы не можете не знать, по случаю чего здесь веселятся.
Дик Шарп повертел головой влево и вправо, повел глазами по залу. Кругом смеялись, шутили, пили вино. Эти быстрые, толчкообразные повороты головы делали его еще более похожим на петуха, но взгляд, обращенный теперь на Роджера, не был нагло-петушиным, вызывающим и пустым. Взгляд был серьезен, ироничен и даже выражал сочувствие.