Зима в раю
Шрифт:
Вообще жизнь началась сызнова. Жизнь, совершенно отличная от той, которую приходилось вести в присутствии зятя, дочки и внучки. Там Лидия была тещей, мамой, бабушкой (Боже, ну почему нельзя называть ее grand-m`ere, grand-maman, на худой конец – mammy, как это водится у французов? Эти слова не оскорбляют женское достоинство, позволяют ей ощущать себя дамой, пусть даже гранд-дамой, но не жалкой старухой!) – в салоне же Лидия была молода, желанна, привлекательна. И, что не менее важно, она стала значительным лицом в квартале.
Бесится Дмитрий? Да на здоровье! Пусть бесится. А Татьяна вполне понимала свою шалую маменьку. Как же, кровь Понизовских давала себя знать, их кровь – не аксаковская
Впрочем, это так, к слову.
Главное, что Лидия чуть ли не впервые в жизни была абсолютно счастлива. Положа руку на сердце, перекрестясь и мысленно попросив прощения у дорогих ее сердцу покойников, она могла признаться (только себе, разумеется!), что никогда в жизни не была так счастлива, как теперь. А впрочем, нет. Нечто подобное испытывала она в то время, когда в Петербурге украдкой навещала «домик в два окошечка», где жил ее тайный любовник, бывший домашний учитель Лаврик. И еще позже, уже в Энске, когда в дом сормовского управляющего Шатилова украдкой проникал жутковатый, но такой обольстительный, об-во-ро-жи-тель-ный и неутомимый боевик по имени Бориска…
Впрочем, хоть он и был лучшим из ее любовников, Лидия старалась о нем слишком часто не вспоминать. Страшная то была история, страшно она и закончилась. Лидия суеверно считала, что воспоминания о Бориске приносят ей несчастья. Нет, ну в самом деле: только подумает она об удивительном его таланте – unique, ну истинный unique, как говорят в таком случае французы, зачем-то целуя кончики сложенных в щепотку пальцев, а потом еще прибавляют: «Quelque chose extraordinaire!», «Что-то особенное!» – или стоит увидать этого unique и extraordinaire во сне, как непременно в салон заявится либо пожарный инспектор, либо сборщик налогов со своей замусоленной тетрадочкой, или принесут неправильно выписанный счет за электричество. Или клиентка неплатежеспособная явится, норовя разжалобить рассказом о злодейском супруге, который кинул ее с деточками (семеро по лавкам сидят, а как же!) на произвол судьбы, а сам сбежал к любовнице, так вот нельзя ли его вернуть, мадам? А у самой нос волгло, проваленно хлюпает, и какая-то подозрительная язвочка имеется на губе, и невооруженным взглядом видно (между прочим, очков Лидия не носила – во-первых, потому, что они старят, а во-вторых, никакой надобности в них не было, зрение у нее – Рита позавидует), невооруженным глазом, стало быть, видно, что это не мать семейства, а проститутка с Пигаля, которая до сих пор тешит себя надеждой, что кот (по-здешнему le souteneur) не потому бросил ее, что у нее проявился сифилис, а просто так, на угол покурить вышел и вот-вот воротится. Подобные особы всегда норовили сбежать, не заплатив.
Вот и та дама, с визита которой сызнова начались несчастья у Лидии, явилась именно после воспоминания о нем. Или Лидия что-то напутала, и дама пришла после того сна, в котором она собиралась выколоть золотистый глаз Эвелине? Ах, какая, по сути, разница, если она угодила в капкан, в настоящий капкан, выбраться из которого не имелось никакой возможности!
А ведь начиналось все так мило, так интригующе, так многообещающе…
Александра бежала по
– Ничего не сделаешь, Сашенька, милая! – Ну да, Любка так и называла ее, и Александру это ничуть не возмущало, а казалось само собой разумеющимся… потому что сейчас было совершенно неважным. – Ничего уже не сделаешь! Только намучаешься. Сама подумай, ну что ты одна сможешь? Там народу орава, там машины нагнали да милицию для охраны. Ты и на кладбище-то не пройдешь, все ворота перекроют, только комсомольцев с ломами да кирками будут пускать.
– Ты знала? Ты давно знала? Почему раньше не сказала?
– А что толку? – со вздохом пробормотала Любка. – Толку-то что? И потом, сама знаешь, что́ за лишние разговоры бывает. В газетах-то и по радио ничего про снос кладбища не печатали, значит, это называется «распространение провокационных слухов».
– Так, может, вранье? – с надеждой уставилась на нее Александра и замерла, до половины натянув ботик на туфлю. – Может, и впрямь слухи?
– А Оля-то куда ушла? – угрюмо напомнила Любка, нервно комкая в руках Александрин тонкий белый платок.
– Оля?
Александра разогнулась, уставилась в Любкины светло-карие, то и дело заплывающие слезами глаза.
– Слушай, да нет, не может такого быть! – воскликнула с новым приступом надежды. – Как Оля станет в этом участвовать, там же все наши лежат. И тетя Оля, и Даня, и… Тамарочка Салтыкова. Тамара! Она же героиня! Она их революционная героиня! Как же можно будет ее могилу порушить?!
Любка беспомощно махнула рукой.
– Да что с тобой говорить! – яростно выкрикнула Александра и выбежала из дому, забыв про платок.
Но Любка нагнала ее на лестнице и сунула платок в руки. Потом снова начала свое:
– Сашенька, Христом Богом прошу, не ходи туда! Только в беду попадешь! Там небось оцеплено все, ты не пройдешь!
Александра даже не обернулась.
Еще издали, с Полевой, увидела она, что никакого оцепления вокруг кладбища нет. У ворот стояло несколько милиционеров, что было, то было, да. Но грузовиков с солдатами нет, нет и народу. Видимо, комсомольцы еще не дошли, замешкались на своей Новой площади. А люди… неужели и впрямь властям удалось сохранить в тайне такое событие, как разрушение старого кладбища?! Или всем это безразлично? Или боятся, понимают, что плетью обуха не перешибешь? Конечно, если страшно за живых заступиться, то кто пойдет заступаться за мертвых?
Нет, тут какая-то путаница. Невозможно поверить! Милиция стоит… Ну что милиция, подумаешь! Мало ли зачем ее сюда пригнали? Это ничего не значит, кроме того, что на кладбище через ворота не пройдешь. Да и ладно, велика беда. В ограде сколько угодно проломов, пробраться очень просто. Вот хотя бы здесь, около братской могилы красных бойцов, умерших в девятнадцатом году…
Александра вспомнила, какая голодная зима стояла тогда. По карточкам хлеба, выпеченного с соломой пополам, выдавали фунт и восьмушку в день, а больше ничего. Иногда вместо хлеба давали просто овес. Угодно собачьего мяса – пожалуйста, на базаре по два рубля пятьдесят копеек фунт. Хотите телятины – у мародеров по шестьсот рублей небольшой кусок, окорок – тысяча. Бутылка разбавленного молока – десять рублей. Самая черная мука, свалявшаяся, с гнилым запахом, – двадцать семь рублей фунт. Никаких лекарств, даже йода, нельзя было и в помине найти.