Зима. Все пьесы
Шрифт:
Она: А тебя не волнует то, что я боюсь за тебя и буду волноваться, переживать. Что мне будет тяжело и плохо?
Он: Конечно, меня это волнует. Но, опять-таки, пойми правильно… меня это не останавливает… Танечка, я все-таки должен поехать, иначе опять втянусь, а этого я боюсь ещё больше. А за меня чего волноваться? Я же не на Луну… Я просто уеду из города. Из города… куда-то в другое место… Как обычно, с одной лишь разницей. Цель другая: не быть где-то, а не быть здесь. Здесь.
Пауза.
А я, между прочим, всегда волнуюсь, если ты куда-то поехала, ну, за рулем, и задерживаешься. Я знаю,
Пауза.
Она: Я однажды, давно, видела какой-то документальный фильм или репортаж в новостях, про войну или про террористов, в какой это стране было или когда, я не помню, меня это и не интересовало. Я помню, что были такие кадры… как человек какой-то стоял, а другие люди были с оружием, они его толкали, били, а потом его толкнули сильно, он упал. А когда стал подниматься, в него выстрелили… в голову, и он упал. Он дернулся и упал… так сразу, и по-другому. Совсем не как перед этим. И это было так просто, так быстро. Меня потом долго-долго не отпускало то, как он упал. Само его движение, и как его руки…, и как его голова дернулась… Мне стало плохо, я плакала. А потом старалась через дорогу переходить осторожнее, чтобы вот так же не упасть. Мне так было страшно… А теперь, когда я за Сашку или за тебя волнуюсь, всегда что-нибудь такое в голову лезет. Я себя ругаю, злюсь, потому что так думать нельзя…
Он: Скажешь тоже… ты же знаешь, какой я осторожный, перехожу дорогу только на зеленый свет, и все равно смотрю по сторонам… А я помню, я ещё маленький был и видел, как человек с девятого этажа упал. У нас девятиэтажка была недалеко от того дома, ну, когда мы в центре жили… Так вот, перед Новым годом мужики вешали гирлянды на дома, украшали…, а мы стояли смотрели. И вдруг один упал. Я не зажмурился, я просто не поверил, что это вижу. А он молча так летел и шевелил руками и ногами… Упал… негромко, его подкинуло чуть-чуть, и он больше не шевелился. И все…Отчетливо помню этот звук, глухой, и как он ногами шевелил в воздухе. Тогда я не сильно испугался…, а потом, как вспомню, так даже дышать забываю. Ты же знаешь, как я высоты боюсь. У меня от высоты сразу все в ноги опускается и ноги холодеют. Или на колесе обозрения мне все время казалось, да и сейчас кажется, что вот эту люльку, ну, вот эту корзину, в которой сидишь, заклинит и она медленно будет переворачиваться. Медленно-медленно… Так что так думать нельзя. Ни в коем случае.
Пауза.
Танечка, давай все-таки спать. А то так неизвестно, до чего договорим-ся.
Она: В этом ты весь… сначала заведешь разговор в такие дебри… Ну как я сейчас усну?
Он: Тогда давай сидеть… но на такие страшные темы, чур, больше не говорим.
Она: Как тебе не стыдно, ты всегда так, как только сам высказался, дальше начинаешь отшучиваться.
Он: Нет. Я сейчас шутить не могу… и смеяться тоже. Давай
Она: Спи.
Он: А ты?
Она: А я буду комара убивать.
Он: Да брось ты, я уж забыл про него.
Она: Опять ты только про себя… Я ему теперь сама хочу отомстить за эти ночные бдения. Да и какой тут сон?
Он: Тогда давай вместе его ловить. Точнее, её.
Она: Давай…
Он: Сейчас выключим свет, и комар обязательно прилетит. Ты включаешь свет, а я его убиваю.
Она: Видишь, я решила его ловить, а ты уже командуешь…
Он: А так, как ты хочешь его искать, его так не отыщешь…
Она: Ладно, давай сидеть в темноте.
Гасят лампу или торшер. В комнате тусклый утренний свет.
Он: Ой, уже светает! Извини, Танечка, совсем не дал тебе поспать.
Она: Вот именно… все, я пошла умываться.
Он: Хочешь, я кофе сварю?
Она: Нет.
Он: Почему?
Она: Ты сваришь, а мне потом плиту отмывать от кофе… (Ухо-дит.)
Он: Я аккуратно… (Идет за ней.)
Он и отец; сидят рядом на скамейке, молчат некоторое время.
Отец: Я не буду говорить, что я куда-то тороплюсь или что у меня дела… Дел у меня нет, но так сидеть и молчать я тоже не намерен.
Он: Пап, не дави на меня, пожалуйста… Понимаешь, мне не нравится, что нам в последнее время все не удается поговорить…ну, толком поговорить. А при матери что-то вообще не удается нам… поговорить.
Отец: Было бы о чем говорить…
Он: Ну вот… опять ты…
Отец: А ты посмотри, как ты с матерью разговариваешь! Как ты с ней говоришь?! Что ты себе позволяешь?!..
Он: Я же не спорю, я и говорю, что не получается…сразу нервы какие-то, сразу она меня в самое больное место…жалит.
Отец: Она тебя жалит! Это ты так про мать? А ты такой безответный… такой…выслушаешь и промолчишь?… Нет, чтобы остановиться вовремя. (Машет рукой.)
Он: Пап, все правильно…, точнее — неправильно. Я поэтому хотел с тобой здесь встретиться и отдельно поговорить. А то, что я хочу тебе сказать… точнее не хочу… а то, что… надо сказать, как-то очень…ччерт, непросто сформулировать. Короче, я тебе говорил, что собирался тут съездить, так вот еду я, видимо, надолго.
Отец: Та…а…кх!..
Он: Пап, пожалуйста, не говори это свое «так». Я тебя прошу… Я его с детства как услышу… так и не знаю, что дальше говорить. Я и сейчас не знаю, с чего начать. Татьяне ничего не могу толком объяснить. Не потому, что скрываю что-то, а потому что, если она спросит конкретно — почему еду или зачем, — все! Ничего не могу ответить. Сформулировать не могу. Не знаю, чего сказать.
Отец: Чего ты не знаешь? Не знаешь, чего сказать, или не знаешь, зачем едешь?
Он: Папа, я тебя прошу, не дави. Опять ведь разговор не получится. Ты давишь на меня, не даешь сообразить, сбиваешь с толку.
Отец: Сережа, ты же только что сказал, что не знаешь, что сказать. Как же я тебя могу сбить с толку, когда ты сам ничего не мо-жешь…
Он: (подскакивает с места). Что ты к словам цепляешься?! Как маленький, честное слово… Мне поговорить с тобой нужно, посоветовать-ся.
Отец: Не трепыхайся, ты чего подскакиваешь? Садись и не подпрыгивай, если хочешь посоветоваться… Садись, садись. Или давай, ухо-ди.