Зимнее серебро

Новик Наоми

Та давным-давно схоронилась в монастыре; я слышала, что ее уже десять лет как на свете нет, Господь да призрит на нее оком своим. В последний раз я ее видела в страшный день, когда Иринин отец разрушил городскую стену. Та битва его сделала герцогом, а отца нынешнего царя усадила на престол. Мы, женщины, сбились в кучку и глядели из дворца на дым сражения. А потом дым этот повалил над городом. Герцогиня отвернулась от окна и сказала нам: «Идемте». Нас было шесть незамужних девиц, и она отвела нас в подземелье, в небольшую комнатку в самой глубине. Дверь в той комнате была будто из того же камня, что и стена. И герцогиня заперла нас там. С тех пор я ее не видела.

Холодно

там было, темно и тесно. Примерно как сейчас в этой лесной хижинке в ледяных тисках зимы. Мы жались друг к дружке, дрожали и плакали. Но нас они все равно нашли, вражеские воины. Да что там нас — они тогда весь дворец перерыли. До всего добрались: до драгоценностей, до мебели, даже до той милой маленькой арфы, на которой играла госпожа Аня, пока ее не унесла лихорадка. Я видела обломки — кто-то грохнул арфой о стену. Воины разбежались по дворцу, как прожорливые муравьи, что ни единой крошки в доме не упустят.

Когда они вломились в нашу комнатку, было уже совсем поздно. Они уже порядком умаялись, да и не много их осталось: их товарищи уже по большей части улеглись спать. Они бы, может, нас и не нашли. Но к тому времени мы уже отчаялись: думали, что сидим тут не первые сутки, хотя и прошло-то всего несколько часов. Одна из нас вдруг вся затряслась и как давай твердить, что, мол, никто нас не выпустит и мы тут замурованы на веки вечные. И мы с нею заодно перепугались. Поэтому, заслышав за дверью чьи-то голоса, мы как давай кричать во все горло: «Помогите! Помогите!» Воины отперли дверь, а мы так и попадали им на руки — плачущие, еле живые. Они с нами обошлись по-доброму, дали воды, когда мы попросили. Их хорунжий отвел нас к своему господину и доложил, что нас кто-то запер в подземелье.

Эрдивилас, тогда еще барон Эрдивилас, расположился в герцогском кабинете как у себя дома. Уже повсюду валялись его бумаги, его люди сновали туда-сюда. Хотя, как по мне, большой разницы не было. Впрочем, я и потом-то бывала в кабинете всего раз-другой. Герцог за мной не посылал — не такая уж я была красотка. Но и не такая образина, чтобы герцогиня отправляла со мною записки супругу. Новый герцог глядел суровее, чем прежний. Однако он посмотрел на нас и сказал: «Оно и к лучшему. Отведи их на женскую половину да прикажи мужчинам не трогать их. Ни к чему нам быть извергами». А нам он велел: «Займитесь чем-нибудь полезным». Я очень старалась быть полезной. И раз уж я больше ничего не умела, то взялась за веретено. В покоях прежней госпожи осталось много шерсти. Я много клубков тонкой нити тогда спряла, хорошо, на совесть. В городе тем временем все полыхало, а когда немного улеглось, новый герцог оставил меня при хозяйстве, видно решив, что польза от меня есть. Бесполезных-то он при себе не держал.

Я благодарна была ему за это. И воинам, что освободили нас из подземелья, хоть они и враги. Ни мужа, ни приданого у меня не было, да и подружек тоже. Матушка моя была женою бедного рыцаря, который все свое скромное имение проиграл да прозакладывал евреям. Мой отец выхлопотал матушке место при герцогском дворце, а сам уехал в крестовый поход и сгинул. Матушка вскоре тоже скончалась — от той же лихорадки, что и Аня, в ту же зиму. Герцогиня из жалости оставила меня при себе. Она горевала о маленькой Ане, а я была несколькими годами моложе. Но к той поре, когда Эрдивилас брал город штурмом, я уже выросла. А герцогиня укрылась у святых сестер еще до того, как нас выпустили из подземелья.

У меня никого не осталось. Я сидела на женской половине и пряла себе. Так прошли

годы. Руки у меня стали болеть, если я работала слишком много, да и глаза уже не годились для искусной вышивки. Когда Сильвия, мать Ирины, принесла мертвого мальчика и сама умерла, все женщины исправно плакали. А я не стала. Я прокралась в детскую, где спала малышка. Никто ее не любил, да и мать ее не любили — верно, оттого, что обе они ни в чьей любви не нуждались. Крошка росла совсем тихой. Она не унаследовала диковинных глаз матери, и все же в ее взгляде сквозила нездешняя задумчивость. Когда я вошла, Ирина сидела в кроватке: верно, ее разбудили вопли плакальщиц. Сама девочка не плакала. Только подняла на меня свои темные глаза, и мне стало не по себе. Я уселась рядышком и стала петь ей и всячески успокаивать. Когда Эрдивилас вошел в детскую, он увидел, что за малышкой уже приглядывают. И велел мне делать это и дальше.

Я была только рада снова заполучить теплое местечко. Но герцог вышел, а Ирина все смотрела на меня так задумчиво, точно понимала, зачем я здесь. Разумеется, я вскоре полюбила ее. Мне ведь некого больше было любить. Пусть она не моя, но мне дозволили взять ее взаймы. Не знаю, что она ко мне чувствовала. Иногда глядишь на других ребятишек — так те со всех ног бегут навстречу нянюшкам и матерям, ручки раскинут, смеются, обнимаются, целуются. А она нет. Я себе внушала, что такая уж она уродилась и любовь у нее на свой лад — тихая, холодная, как только выпавший снег. И все же до конца я сама в это не верила. До того самого дня, когда явились посланцы от царя, чтобы доставить меня к ней и тем самым погубить ее. Тогда-то я и поняла все про ее любовь. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Она поспала немного на кровати, здесь, в хижинке. А я сидела у печи и пела ей, моей девочке, как раньше. И теперь я знаю, что она моя, а не просто взятая взаймы. Клубки, что я нашла тут, были смотаны неплотно, и я сумела их размотать даже своими негнущимися пальцами с набухшими суставами. И у меня при себе был серебряный гребень и щетка — все, что мать Ирины оставила дочери. Я расчесывала шерсть, и пряла ее заново, и сматывала. А после каждого нового клубка я подбрасывала полено в очаг. Так я и просидела за пряжей, пока Ирина не проснулась.

Отправилась она к нему, к ведьминому отродью, к черному супостату, что крадется тенью по дворцу и прячет дьявольскую личину за неземной красотой. А ну как он не станет ее слушать? Ну как обидит? Однако что толку мне беспокоиться — от моих волнений ни прибудет, ни убудет. Я ведь ничего тут не смогу изменить. Всю-то жизнь меня носило туда-сюда, словно речным потоком, а теперь вышвырнуло на незнакомый берег. И что мне делать? Любила я мою Иринушку, хранила ее сколько могла — да только не под силу мне уберечь ее от мужчин и от демонов. Я заплела ей косы, надела ей на голову корону и отпустила с богом. А когда она ушла, я занялась чем могла — сидела ждала, пряла, пока руки не начинали неметь, и тогда я опускала их на колени и прикрывала ненадолго глаза.

Проснулась я внезапно: последнее полено хрустнуло в печке. Снаружи доносились шаги, а я спросонья не могла сообразить, где я и почему так холодно. Шаги делались ближе и ближе — и вот Ирина открыла дверь. В первый миг я ее не признала — такая она была чужая. Стояла в дверях вся серебряная, с этой тяжелой короной на голове, а зима за ее спиной ярилась пуще прежнего, и она была точно частью зимы. Я так и оцепенела со страху. Но тут же поняла, что лицо-то ее, Иринино. И меня отпустило. Она вошла, закрыла дверь и вдруг стала внимательно ее разглядывать.