Зимний лагерь
Шрифт:
Николя немного постоял в кабинете, потом спустился на первый этаж. Пижама прилипла к животу и к бедрам. В полутьме холла таился призрачный класс — выстроившиеся вдоль стены дутики, висящий на вешалках ряд курток. Входная дверь была, конечно, закрыта, но только на засов, открыть его ничего не стоило. Он бесшумно потянул на себя тяжелую дверь и увидел, что на улице белым-бело.
15
Все вокруг покрыл снег. Хлопья продолжали падать, их тихонько кружил ветер. Николя впервые видел так много снега и, несмотря на полное отчаянье, не мог не прийти в восхищение. Пижама его распахнулась, и грудь охватил ночной воздух, показавшийся ему ледяным по контрасту с теплом заснувшего за спиной дома, похожего на огромного насытившегося зверя с теплым и ровным дыханием. На мгновенье он остановился на пороге, протянул руку, на которую мягко упала снежинка, потом вышел на улицу.
Николя пошел через двор, ступая босыми ногами по свежему нетронутому снегу. Автобус тоже был похож на заснувшего зверя — детеныша шале, который словно прижался к его боку и погрузился в сон, открыв большие глаза своих погашенных фар. Николя прошел мимо него, потом — по дорожке до заснеженного, как и все вокруг, шоссе. Несколько раз он оглядывался назад на свои следы, глубокие, но как-то очень уж одинокие, поразительно одинокие: один он этой ночью на улице, один идет
Дойдя до первого поворота, у которого стояла машина Патрика, он остановился. Где-то вдали он заметил сквозь еловые ветки движущиеся внизу и вскоре пропавшие желтые огоньки — это были, наверное, фары машины, ехавшей в долине по большой дороге. Кто ехал так поздно? Кто, сам того не ведая, делил с ним тишину и одиночество этой ночи?
Выходя на улицу, Николя собирался идти прямо вперед до тех пор, пока силы не оставят его и он не упадет, но ему было так холодно, что он почти бессознательно, как к спасительному убежищу, приблизился к машине Патрика и прямо около нее провалился в снег по колено. Дверца была не заперта. Он взобрался на сиденье водителя, поджал ноги, стараясь свернуться калачиком под рулем. Сиденье сразу же промокло и стало ледяным. Его рука скользнула между телом и поясом пижамы, но слизистая мокрота превратилась в сухую корочку — теперь по телу тек только растаявший снег. Дрожащая от холода рука так и осталась лежать внизу живота, между пупком и тем местом, которое он не любил называть, потому что ни одно из названий не казалось ему подходящим: ни писюлька, как иногда говорили родители, ни член, ни пенис — вычитанный в медицинском словаре термин, ни х… — слово, которое употребляли в школе. Однажды на перемене, в укромном местечке школьного двора один мальчик вытащил его из штанов и для забавы стал показывать, что он ему повинуется. Он вставал, когда мальчик звал его, говоря: «Иди-ка сюда, Тото, ну-ка, вставай!» Он брал его между двух пальцев и, натягивая, как тетиву, заставлял отскакивать от живота. Все-таки, должно же быть у него какое-то название, настоящее, которое он когда-нибудь узнает.
Николя вспомнил историю маленькой русалки, эта история наряду с «Пиноккио» была одной из самых его любимых детских книжек. Он испытывал странное чувство каждый раз, когда читал, как русалка, влюбленная в случайно увиденного во время бури принца, мечтает стать настоящей девушкой и, чтобы он полюбил ее, прибегает к чарам колдуньи. Колдунья дает ей снадобье, от которого на месте рыбьего хвоста у русалки вырастут ноги, но за это она расплатится тем, что лишится голоса. Принц должен будет полюбить немую девушку, а если ей не удастся добиться его любви, если на исходе третьего дня принц не признается ей в своих чувствах, то она умрет. Больше всего в этой сказке Николя любил то место, где описывалось, как, выпив снадобье, русалка лежит одна ночью на пляже. Она лежит на песке, засыпав свой хвост листьями, и ждет на берегу моря под сверкающими далекими звездами, когда с ней произойдет метаморфоза. В книжке был рисунок, который изображал ее в тот момент с длинными белокурыми волосами, падавшими на грудь, и с чешуей, начинавшейся сразу под пупком. Рисунок был не очень красивым, но передавал невероятную нежность кожи живота, как раз над ее рыбьим хвостом. Ночью русалке было больно, она не решалась посмотреть под листья, где то, что еще было ею, боролось с тем, чем она должна была вскоре стать. Ей было больно, очень больно, она тихо стонала, боясь привлечь внимание рыбаков, которые, чиня свои сети, болтали неподалеку на пляже. Очень тихо, только для самой себя, она попробовала петь, чтобы в последний раз услышать свой голос. Светало, и она ясно чувствовала, что борьба окончена, что колдовство свершилось. Она чувствовала, что под листьями было что-то другое: то, чем она была раньше, уже стало другим. Ей было страшно, на душе — ужасно тоскливо, вот уже и голос затих в ее груди. Ее руки скользнули вдоль тела, и там, внизу живота, где с самого ее рождения начиналась чешуя, теперь была кожа — такая нежная на ощупь кожа. Ничто так не потрясало Николя, как это место, очень короткое в книге, но он часами мог представлять себе сцену, в которой руки маленькой русалки в первый раз дотрагивались до ее ног. Перед сном, свернувшись калачиком в постели и натянув одеяло до подбородка, он играл в маленькую русалку: руками скользил по своим бедрам, по нежной коже между ног, такой нежной, что иллюзия становилась почти реальностью, и тогда он воображал, что трогает бедра маленькой русалки, ее икры, лодыжки, тонкие и грациозные щиколотки, а потом его руки ползли, словно притягиваемые магнитом, вверх — туда, где было тепло, и это ощущение казалось таким нежным, таким грустным, что он хотел, чтобы оно длилось вечно, и начинал плакать.
А сейчас он не мог плакать, он слишком замерз, и вообще все было намного хуже, чем в сказке. Он не лежал в своей кровати, а находился один на улице под сверкающими и холодными звездами, окруженный блестящим и холодным снегом, так далеко от всех, далеко от какой бы то ни было помощи; он был как та маленькая русалка, которая понимала, что на рассвете она больше не будет принадлежать миру морских обитателей, но она никогда не будет принадлежать и миру человеческому. Она стала одинокой, совершенно одинокой, у нее не осталось ничего, кроме тепла и нежности собственного живота, к которому она прижималась, свернувшись клубочком; она стучала зубами от холода, рыдала от страха и тоски, уже зная, что потеряла все, а в обмен не получит ничего. Ей стало бы легче, если бы она услышала свой голос, но у нее больше не было голоса, с этим тоже было покончено, и Николя понял, что для него тоже всему пришел конец, что его ждет такая же судьба. Его голоса тоже больше никто не услышит. Ночью он умрет от холода. Утром найдут его тело, окоченелое, посиневшее, покрытое тонкой хрупкой корочкой льда. Конечно, его найдет Патрик. Он вытащит Николя из машины, понесет на руках, искусственным дыханием будет стараться вернуть его к жизни, но тщетно. Он же закроет и расширенные от страданий и ужаса глаза Николя. Сделать это будет трудно, застывшие веки не захотят опускаться, и все будут бояться встретить испуганный взгляд мертвого мальчика, но Патрик найдет выход из положения. Кончиками тонких загорелых пальцев он размягчит веки, тихонько опустит их, и его пальцы задержатся на отныне спокойном, лишенном взгляда лице.
Нужно будет оповестить родителей Николя, а на его похороны придет вся школа.
Когда Николя, слегка оживившись от этих мыслей, стал представлять, как будут проходить его похороны, по стеклу вдруг стукнула ветка дерева, и страх снова охватил его. Он опасался не столько дикого зверя, сколько рыскающего ночью вокруг шале убийцы, приготовившегося резать на кусочки детей, имевших неосторожность отойти от дома, покинуть доброе тепло спящего животного. Он снова вспомнил о машине, свет от фар которой заметил на большой дороге внизу, о бодрствующем в эту ночь, как и он, путнике и стал прислушиваться к шорохам, со страхом ожидая осторожного скрипа снега от чьих-то шагов. Его сжатые руки лежали между ног,
16
Он даже не замечал мелкой дрожи, которая пробегала по всему его телу. Сознания он не потерял, но мысли вязли в оцепеневшем от холода мозгу. Как будто вялая, отупевшая рыба временами всплывала на поверхность воды из черных и спокойных глубин; она приближалась к корочке льда, покрывшей поверхность воды, и, перед тем как исчезнуть в затягивающей тьме, оставляла легкий след, слабое мерцание, тотчас же тускневший отблеск удивления: вот, значит, как умирают. Снова медленное увязание в оцепенении, в холоде, погружение в ту черную спокойную глубину, где скоро не будет Николя, не будет дрожащего тела и где не надо будет ждать утешений, где ничего больше не будет. Он уже не знал, открыты его глаза или нет. Он чувствовал, что лоб касается руля, но не видел ничего: ни внутренней стороны дверцы машины, ни того, что было видно за окном на улице — участок заснеженной дороги и ели. В какое-то мгновение, однако, по глазам его ударил луч света, свет перемешался, менял направление. В голове Николя мелькнула мысль о ночном путнике, потом о гигантской рыбе из глубинных вод, которая плавала вокруг него и обволакивала своей светящейся аурой. Ему хотелось погружаться, погружаться вместе с рыбой как можно глубже, в самую пучину вод, чтобы ускользнуть от путника, не видеть его лица. Он чуть не закричал, когда дверца машины открылась, и луч фонарика ослепил его. Крик застрял у него в горле, когда над ним склонился темный силуэт. Чья-то рука коснулась его, и голос сказал: «Николя, ну Николя, что же происходит?» Он узнал этот голос, и тогда все его тело расслабилось: мускулы, нервы, кости, мысли — все потекло, потекло не останавливаясь, как слезы, пока Патрик брал его на руки.
Наверное, он открыл глаза, потому что помнил: когда Патрик понес его вверх по дороге, дверца машины осталась открытой. Патрик забыл захлопнуть ее, так как очень торопился, и образ этой дверцы, хлопающей о бок машины, как сломанное крыло, застыл в зрачках Николя. Позже, растирая его, Патрик с Мари-Анж, стараясь рассмешить его, сказали, что он все время твердил об этой дверце, о том, что надо ее закрыть. Они беспокоились, выживет ли он, а он беспокоился только об одном — о дверце машины, которую надо было закрыть на ночь.
Потом был свет, лица Патрика и Мари-Анж, их голоса, повторявшие его имя. Николя, Николя. Он был рядом с ними, их теплые руки гладили его тело, растирали, обнимали его, но все равно они звали Николя, как будто он заблудился в лесу, а они участвовали в его поисках. Он лежал в подлеске — раненый, истекающий кровью — и слышал издалека их встревоженные голоса: Николя, Николя, ты где, Николя? А он не мог им ответить. В какую-то минуту листья зашелестели под их шагами; они, не зная того, проходили совсем рядом с ним, а он не мог подать голоса, и вот они уже удалялись, продолжая разыскивать его в другой части леса. Позднее Патрик опять взял его на руки и отнес наверх. Его уложили, накрыли тяжелыми одеялами, приподняли голову, чтобы он смог выпить что-то очень горячее, он поморщился, а голос Мари-Анж сказал, что это очень полезно и выпить необходимо; стакан наклонили, и жгучая жидкость потекла ему в горло. Он снова стал ощущать свое тело, по которому пробегала дрожь, и волны озноба захлестывали его с головы до ног так долго, что он испытывал от этого наслаждение. Лежа под одеялом, он извивался, подобно большой рыбе, которая очень медленно бьет хвостом. Его глаза были по-прежнему закрыты, он не знал, куда его отнесли, но знал, что находится в надежном месте, что ему тепло и за ним ухаживают, что Патрик пришел спасти его от смерти и на руках принес в это теплое и безопасное место. Голоса вокруг него превратились в шепот; губами он ощущал прикосновение слегка шершавой ткани простыни. Тело продолжало двигаться, оно очень медленно изгибалось дугой, которая всякий раз заканчивалась в ступнях, застревала в них, будто стремилась прогнуться еще больше, будто хотела растянуть его тело. Он съежился в маленький комочек в уголке кровати, прячась под одеялом, как в пещере, а другая часть кровати, казалось, парила бесконечно далеко, бесконечно высоко. Она витала над ним, как гигантская дюна, гребнем поднявшаяся очень высоко в небо, а подножьем спускавшаяся к нему под голову. По огромному склону этой дюны катился черный шар. Вначале, еще у самой вершины, он выглядел маленьким пятнышком, но, спускаясь, увеличивался все больше и больше, становился громадным, и Николя догадывался, что это пятно займет все место, что не будет ничего, кроме него, и оно раздавит его. Приближаясь, черный шар гудел все сильнее, Николя было страшно, но потом он понял, что мог своей волей отгонять его, одним ударом снова отправляя на вершину, заставляя заново начинать спуск, который ему опять понадобится остановить, чтобы шар не раздавил его самого. Остановить всего за мгновение до развязки. В том-то и заключалось удовольствие: дать шару подкатиться как можно ближе, избежать столкновения как можно позже.
17
Он лежал, свернувшись калачиком, и ему было жарко, очень жарко. Проснувшись, он оттягивал тот момент, когда откроет глаза, ему хотелось продлить это теплое блаженство. Закрытые веки изнутри казались ему оранжевыми, в ушах стоял легкий, немного убаюкивающий гул, но, может быть, это где-то в шале шумела стиральная машина. За ее стеклянной дверцей вертелось белье, медленно извивающееся в очень горячей воде. Колени Николя касались подбородка, рука, державшая край одеяла, была прижата к губам — он чувствовал суставы пальцев, их сухое тепло. Другая рука была, наверное, под одеялом, там, где в спокойной теплой глубине съежилось его тело. Когда он, наконец, открыл глаза, свет тоже оказался горячим. Шторы были задернуты, но солнце просвечивало сквозь них с такой ослепительной силой, что комната была залита оранжевой полутьмой, испещренной светящимися точечками. Он узнал стол, абажур и понял, что его уложили в кабинете, где стоял телефон. Чтобы услышать звук своего голоса, он тихонько застонал, потом еще раз, еще, и с каждым разом все громче — теперь, чтобы узнать, был ли кто-нибудь поблизости. Из коридора приблизились шаги, на край кровати присела учительница. Положив ему руку на лоб, она спросила ласковым голосом, хорошо ли он себя чувствовует, не больно ли ему где-нибудь. Она предложила отдернуть шторы, и лучи солнца наполнили комнату веселым светом. Потом она пошла за градусником. Николя умеет сам мерить температуру? Он кивнул головой, взял градусник, и градусник исчез под одеялами. На ощупь, все также свернувшись в клубок, он стянул штаны от пижамы и сунул градусник между ягодицами. Термометр был холодным. Хотя и с трудом, Николя все-таки нашел задний проход и снова кивнул, когда учительница спросила, все ли в порядке. Они немного подождали, учительница продолжала гладить его по лбу, потом под одеялом раздался звоночек. Учительница сказала, что можно вытащить градусник, и градусник вернулся к ней из-под одеяла.