Зимний перевал
Шрифт:
— А ведь мой-то знал, что большевиков я считала за антихристов, — говорила она. — Боялась я их, как чертей, считала их за духов неведомых, а главным из них Ленина. Он даже в каком-то брондированном поезде примчался, а может, его бог с неба столкнул.
Вот сам приехал за мной, чтоб в Смольный взять. Жили мы на Васильевском острове. Сказал он это мне, а я стала его ругать. Говорю: ты душу продал антихристам, из-за тебя нам так тяжело и живется, а теперь и меня с дитем продать хочешь.
А он мне говорит:
— Дура ты. Ты посмотри,
Это он про Владимира Ильича.
Уговорил меня, уломал. Известно: муж! И поехали мы в Смольный. При мне была моя девочка. Больная: туберкулез у нее был в кости, ножка в гипсе и девочка на костылях.
Сперва у меня знакомство состоялось с товарищем Горбуновым. Он объяснил мне, какая будет моя служба. А потом Владимир Ильич пришел. Обращается ко мне: «Вы жена товарища Воронцова?» Я ответила ему, не глядя в глаза. А он уже с девочкой: «Как зовут тебя? Что с твоей ножкой?»
Стала я видеться с Владимиром Ильичем по многу раз на день. Ни разу не пройдет так, чтоб не сказать ласковое ребенку, и то шлепнет да конфетку достанет, то из кармана вынет лепешку и скажет:
— Для тебя берег. Ешь, Таня, теперь хоть такую, а будет время, над таким гостинцем смеяться будут.
Мое сердце к нему вроде бы помягче стало, но все еще я думала, а не антихрист ли он?
И тут вышел тот самый случай.
Получила я хлеб на пятнадцать человек, по восьмой фунта на каждого. А барышня по ошибке дала мне не на пятнадцать человек, а на двадцать пять человек. Я это заметила и подумала: ладно, нам хлеба нужно побольше. Вон Владимир Ильич работает день и ночь, а есть почти нечего.
Вот подала я ему чай и хлеб, поболее против обыкновенного, а сама медлю, не ухожу. Думаю своей глупой головой, что он меня похвалит. Он быстро приметил хлеб и говорит:
— Товарищ Воронцова, почему вы подали много хлеба (а было-то его, хлеба, на пол-ладони уложится)? Должно быть все так же: по восьмушке. Где вы взяли?
И так поглядел на меня, что податься некуда. Я и сказала, что барышня ошиблась.
— Да вы не беспокойтесь, — говорю я. — У них много хлеба, все полки заложены. Кушайте себе, — говорю.
А он на это:
— Вы думаете, товарищ Воронцова, что у них только мы да те, о ком вы заботитесь?
И отрезал поданный ему лишек хлеба.
— Снесите, — говорит, — и больше так не делайте.
Как я от него вышла, не помню. Только заключила я теперь, что он святой. И как, бывало, пойду на улицу, так заверну в часовню и поставлю свечку.
— Господи, прости мне, что так думала я о святом, — скажу в часовне.
Когда белых разбили под Петроградом, Владимир Ильич по обыкновению заходит ко мне на кухню, чтоб приласкать Таню. Был он веселый, дал Тане немыслимую лепешку и говорит:
— Теперь, детка, ты скоро поправишься. Мы тебя в санаторию поместим.
Я подумала, что вот хорошо-то! Набралась я духу и говорю:
— Вы меня извините, Владимир Ильич, не сердитесь: я о вас вот как
И рассказала, как раньше посчитала его антихристом, а теперь почитаю его за святого и свечки за него ставлю.
…В этом месте Надежда Николаевна иногда прерывала свой рассказ и сердито говорила:
— Были бы там вы, так начали б своей партейностью на меня: «Гав! Гав!» Ну и я бы тоже не стерпела и вам бы свое «Гав-гав» ответила. Вот так бы и разгавкались мы с вами…
И снова, возвращаясь к рассказу, продолжала:
— Тут Владимир Ильич горько улыбнулся, положил мне руку на плечо…
(Ах, это «горько»! Надо же уметь найти такое удивительное слово!)
— Вы в этом не виноваты. Мало ли вам чего вбивали в голову? Не вы, товарищ Воронцова, виноваты, на вас я не сержусь. Только на те деньги, что вы тратите на свечи, купите лучше что-нибудь вашей девочке. Ее надо получше кормить.
И так добро, внушительно на меня посмотрел. И рассказал мне, как свечами этими попы обманывают несознательных и с того живут…
Вот подлинный образец того, о чем Ленин говорил: «Понимать массу. Уметь подойти. Завоевать ее АБСОЛЮТНОЕдоверие» — и в то же время, как продолжал он дальше свою мысль, не потакать ей и не льстить массе, а поднимать ее…
Именно поднимать! Непременно поднимать! Всегда и во всем поднимать! Так, как он поднимал и поднял эту темную женщину, то проклинавшую его как антихриста, то ставившую за него свечи как за святого.
И здесь, повинуясь движению глубоких ассоциаций, перед моим умственным взором возникают летняя ночь, гроза, Ленин…
Это было десятого июля восемнадцатого года. Только что закончился Пятый съезд Советов. Тот самый съезд, во время которого левые эсеры, задумав совершить государственный переворот и втянуть Советскую Россию в войну с Германией, убили германского посла графа Мирбаха и подняли мятеж, захватив ряд кварталов в центре Москвы и даже завладев на несколько часов Центральным почтамтом и телеграфом.
Мятеж был быстро подавлен. Меньше чем за сутки все позиции, захваченные мятежниками, оказались в наших руках.
Сейчас многим это покажется простым и само собой разумеющимся. Но тогда все было совсем не просто. Советская Россия была зажата в непрерывно сжимающемся кольце врагов. На севере и на юге, на западе и на востоке скапливались силы империалистических хищников, действовавших вкупе с русскими белогвардейцами. И в такой момент в Москве вспыхнул мятеж!
Понадобилось все самообладание, все уменье поднимать массы и руководить их борьбой, что всегда составляло силу нашей партии, чтобы так быстро справиться с мятежниками. Делегаты съезда, действуя по плану, намеченному Лениным, покинули зал заседаний и отправились на фабрики, заводы, в казармы и совместно с московскими рабочими и красноармейцами восстановили революционный порядок.